Комбриг. Сентябрь 1939 - Даниил Сергеевич Калинин
Но вот уже и знаменитая полубочка «лаптежников», заходящих на бомбометание! Синхронно завалившись на правое крыло, «юнкерсы» перевернулись в воздухе, неубираемыми шасси к небу — и из этого положения устремились к земле, включив отчаянно бьющие по нервам «ревуны»… Этот «ведьмин» рев словно давит на мозг; вой пикирующих бомберов реально парализует, заставляя крепче вжиматься в землю в поисках хоть какой-то защиты! Меня держит на ногах лишь убеждение, что я командир и должен заставить подчиненных вести бой — иначе все погибнем. Между тем, красноармейцы, до того стоявшие рядом со мной, теперь уже гурьбой, до отказа забились в «лисью нору» — я же отчаянно закричал, ощущая при этом, что крупная дрожь охватила все тело:
— Огонь! Огонь, вашу ж… Открыть огонь! Стреляйте! Стреляйте же!!!
Трассы встречных пулеметных очередей все же потянулись к падающим вниз пикировщикам, заходящим на линию траншей. И ведь один из «лаптежников» испуганно вильнул в сторону — даже я смог разглядеть пляшущие на фюзеляже бомбера вспышки пламени бронебойно-зажигательных пуль… «Юнкерс» вроде бы не задымил и довольно легко вышел из пикирования, однако бомбы скинул раньше времени — и те оглушительно рванули в стороне от траншей, здорово тряхнув землю под ногами… В отместку бортовой стрелок от души врезал парой длинных очередей в сторону пулеметных гнезд.
И даже сквозь вой второго бомбера я расслышал вблизи себя отчаянный вскрик…
А потом земля под ногами словно бы подпрыгнула — чудовищный толчок бросил меня на дно окопа, а тугая волна горячего воздуха с силой толкнула в спину! Грохот близкого разрыва ударил так оглушительно, что у меня тотчас засвистело в ушах, будто бы заложенных ватой; открыв глаза, я не смог сперва ничего рассмотреть — пелена густого дыма накрыла позиции… Хотел было выпрямиться — и вдруг почуял вибрацию от ударов в правую стенку окопа; на фуражку посыпалась древесная щепа и комья земли.
Не сразу даже понял, что очередь бортового стрелка со второго «юнкерса» легла буквально надо мной. Именно по тому месту, где я стоял до взрыва… Мама дорогая, да меня едва не убили!
Осознавать последнее и странно, и страшно; как едва не убили, меня же ведь не могут убить! Я же, я… Попаданец, да? И по законам жанра бессмертен⁈ Вот только в первый день оуновская пуля подковала руку — и боль никуда не уходит; теперь вот едва разминулся с пулеметной очередью.
А сколько еще раз мне так повезет⁈
Впрочем, а ради чего вообще мне жизнь без семьи — без любимой женщины и детей? А ведь если мне удалось уже изменить ход Второй Мировой, и начать Великую Отечественную именно 19-го сентября 39-го, если гражданские и военные потери СССР окажутся реально ниже… То какова вообще вероятность, что судьба наших с Настей семей сложится именно так, как сложилась в мое время? Что именно наши родители встретят друг друга, что родимся именно мы⁈
Я ни разу не задумывался об этом до сего мгновения — а, задумавшись, погнал мысли прочь: сделанного не воротишь. Мои решения наверняка уже повлияли на будущее Великой Отечественной — вон, немцы только что полетели бомбить растянувшиеся колонны 6-й армии Голикова… И это уже никакой не локальный конфликт, не случайная стычка! Но при этом даже просто логически война теперь должна сложиться для СССР легче, с меньшими людскими потерями. А вот всякое послезнание с моей стороны автоматом утратило силу — и моя жизнь, по большому счету, уже не представляет никакой особенной ценности.
В том числе и для меня самого… Мавр сделал свое дело — мавр может уходить?
Последние мысли были столь неожиданны, что я, как ни странно, взбодрился — и почуял вдруг острую жажду действовать. Кто в свое время хотя бы раз не мечтал оказаться на поле боя Великой Отечественной? Кто хотя бы раз не мечтал врезать фрицам — в отместку за наших дедов и бабок, за убитых детей, за похороненное нацистами великое будущее?
А если терять больше нечего, так почему бы не рискнуть исполнить мечту — раз уж представилась такая возможность⁈
— Щас я вам, твари… Щас попляшете, уродцы!
Почуяв прилив дурных сил и необыкновенной бодрости, легкости во всем теле, я рванул по траншее в сторону ближайшего пулеметного гнезда — откуда, как кажется, и раздался вскрик раненого. Я не ошибся; из двух бойцов «зенитного расчета» один валяется на земле, отчаянно пытаясь зажать ладонью рану на шее. Другой же лихорадочно бинтует ее через руку, прижимая к месту ранения целый бинт.
А бомберы продолжают кружить над окопами, расстреливая их из пулеметов! Впрочем, вторым заходом немцы решились сбросить и контейнеры с осколочными бомбами; видя это, словно нутром ощущая разрывы бомб, я рванул к МГ-34, оставленному на бруствере.
— Щас я вам!
Установленные примерно посередине пулемета сошки задрались — и, подхватив «машинегевер», я поспешил поплотнее упереть их в землю. «Пуговка» предохранителя, расположенная у спускового крючка слева, продвинута вперед — порядок, можно стрелять! Благо, что из приемника торчит лишь кусок металлической ленты на двести пятьдесят патронов с пустыми ячейками — навскидку их штук сорок. В тоже время большая ее часть, снаряженная бронебойно-зажигательными патронами, сложена на бруствере.
Перехватив приклад левой рукой и поплотнее утопив его в плечо, указательным пальцем правой я нащупал нижнюю выемку спускового крючка, рассчитанную на огонь очередями. Вроде бы все? Да точно все…
— Жрите, паскуд… а-а-а!!!
Вроде бы я и мягко потянул спусковой крючок, надеясь положить очередь по курсу приближающегося бомбера. Но немецкий машинегевер вдруг резко забился в моих руках, словно живой, лихорадочно рассеивая пули в воздух! Натурально испугавшись, я отпустил спуск — добившись лишь того, что немецкий пилот заметил меня, и повел «юнкерс» именно в мою сторону, открыв плотный огонь курсовых пулеметов…
— Ложись!
Очереди бомбера пробороздили земляной бруствер, напрочь срезав верхушку; на фуражку вновь посыпались комья земли — а я вдруг отчетливо понял, что бортовой стрелок обязательно достанет нас на дне окопа.
И хрен бы со мной — но ведь достанется же и обоим зенитчикам! Второй номер как раз закончил бинтовать раненого товарища — протянув повязку под правой подмышкой, он плотно прижал моток бинта к раненой слева шее. После чего буквально лег на первого номера, закрыв его своим телом…
А мне вдруг некстати подумалось, что до войны русские мужики точно были другими. Вон, как один самоотверженно жертвует собой ради товарища, закрывая его собой… Поколение пацанов, чьих отцов забрала
