Инженер Петра Великого – 8 - Виктор Гросов
Почти не отходя, рядом работал Леонтий Магницкий, чей математический гений был сейчас нужнее любого сочувствия. Мы взвешивали, измеряли, проводили химические пробы. Часами я просиживал у микроскопа, разглядывая срез лопнувшего крепления. Под окуляром проступало то, для чего в этом веке еще не было названия — усталость металла, сеть микротрещин, расползшихся из-за резонанса. Магницкий принес мне пергамент, где две кривые — расчетная частота вибрации двигателя и резонансная частота фермы — пересекались в одной роковой точке (математик научился пользоваться подсказанными мной формулами поразительно быстро). Картина вырисовывалась медленно, мазок за мазком.
Попутно, стараясь отвлечься от всего произошедшего, я включил план «Б», отдал Федьке приказ на постройку «Бурлаков». В проект я особых изменений не вносил, сейчас не до этого было.
На третий день я отложил грифель. Все было ясно. Причина — не саботаж. А нечто хуже: каскадный сбой системы, вызванный спешкой, самонадеянностью и столкновением гениального замысла с упрямой физикой. Не до конца испытанный сплав. Непредсказуемый аэродинамический эффект. И главное — проклятая «серебрянка». Нартов действительно ее использовал. Алюминиевая пудра, вступившая в медленную реакцию с компонентами пропитки, превратила «газовую броню» в мину замедленного действия. Проект был обречен с самого начала.
Вымыв руки и сменив пропитанный запахом кислоты кафтан, я направился в лазарет.
Мой первый визит был к Алексею. Он лежал, почти полностью скрытый бинтами и был в сознании. Возле его кровати сидела Изабелла. На столике рядом с ней лежала аккуратная стопка донесений со строительства «Стального Хребта». Она тихо докладывала ему обстановку. Увидев меня, она поднялась и беззвучно вышла, оставив нас наедине.
Я сел на стул у изножья. Несколько минут мы молчали. Я думал.
— Это моя вина, Петр Алексеич, — произнес он, глядя на меня. Голос у него был хриплым. — Вся. От начала и до конца. Я отдал приказ, который привел к гибели людей. Я пошел на риск, не понимая его цены. Я хотел доказать, что готов принимать решения… Теперь я знаю, чего они стоят. И чего стоит верность, — его взгляд скользнул в сторону, туда, где за окном виднелся свежий холмик на погосте.
В его голосе не было ни капли юношеского надрыва, просто тяжелая, выстраданная боль и взрослое осознание. Он констатировал факт.
— Ты повзрослел, Алексей Петрович, — сказал я тихо. — Эта наука далась нам всем слишком дорого.
Я поднялся. Он принял ответственность. И этим закрыл вопрос о своей вине. По крайней мере, для меня.
Нартова я застал в соседней комнате лазарета. Он лежал у стола, заваленного чистыми листами бумаги, и просто смотрел в стену. За эти двое суток он постарел лет на десять. Огонь гения погас. Он даже не обернулся, когда я вошел. Сев напротив, я молча выложил на стол главный лист из отчета о расследовании — тот, где была схема каскадного сбоя.
Он долго смотрел на чертеж. Потом медленно поднял на меня пустые глаза.
— Я убил их, — прошептал он. — И чуть не убил его…
— Мы убили их, — поправил я. — Я, который не остановил. Алексей, который приказал. И ты, который построил. Вина на всех нас, Андрей.
Он горько усмехнулся.
— Моя вина больше. Я был уверен… я был так уверен в своих расчетах…
— Вот именно, — я постучал пальцем по чертежу. — Твоя ошибка — не в расчетах. Они безупречны. Твоя ошибка — в самонадеянности. Ты решил, что можешь победить природу в одиночку, одним наскоком. А природа, Андрей, не терпит фамильярности. Она требует уважения и времени.
Подойдя к окну, я встал к нему спиной.
— Проект закрыт, — произнес я, глядя на дымящиеся трубы своих цехов. — Водород — слишком опасная игрушка. Мы не готовы. И ты не готов. Урок окончен.
За спиной раздался сдавленный звук.
— Андрей, — сказал я, не оборачиваясь. — Хватит себя жалеть. Живые нужны живым.
Он горько выдохнул.
— Куда мне теперь? На стройку? Копать землю?
— Хуже, — ответил я, повернувшись к нему. — Ты будешь делать то, что не любишь больше всего. Работать медленно. Ты возглавишь новую лабораторию по разработке негорючих и композитных материалов. Твоя задача — создать ткань, которая не горит. Клей, который не реагирует. Сплавы, которые не ломаются. Ты будешь проводить тысячи скучных, монотонных опытов. Пока не создашь то, что сделает будущие полеты по-настоящему безопасными. Искупишь свою вину трудом. Будешь учиться побеждать природу долгой, терпеливой осадой. Вместе с другими.
Он смотрел на меня прищурившись. Кажется, получилось избежать того, что я больше всего опасался. Этот жестокий урок не ломал его.
Вечером, вернувшись в палату к Алексею, я принес два самых красноречивых свидетельства нашего провала и положил их на стол рядом с его кроватью: обугленный кусок ивового шпангоута от оболочки «Икара» и обломок широкой лопасти его пропеллера. Пока он спал, я часами сидел рядом, машинально вертя в руках эти мертвые «артефакты». В голове, как заевший механизм, снова и снова прокручивалась роковая цепь событий.
Когда он проснулся, я разложил перед ним главный лист из отчета, объясняя всю механику катастрофы. Он слушал не перебивая, его взгляд был прикован к чертежам.
— Мы были одержимы одной идеей, — задумчиво проговорил я, сам только сейчас до конца формулируя мысль. — Поднять в воздух газ, который легче воздуха. Мы бились над герметичностью, над прочностью, над весом оболочки. И проиграли. А что, если… — я замолчал. В голове что-то щелкнуло, и два разрозненных обломка на столе сложились в единую, ослепительную схему.
Ошибка была не в исполнении. Ошибка была в самой концепции.
— Мы пытались заставить летать газ, — я поднял на него глаза, в которых, должно быть, плескалось безумное возбуждение. — А что, если заставить летать винты?
Не дожидаясь ответа, я схватил со стола чистый лист пергамента и грифель. Рука летала по бумаге, повинуясь мысли, которая только что обрела форму. Превозмогая боль, Алексей приподнялся на локтях, его глаза загорелись неподдельным интересом.
— Смотри! — я ткнул грифелем в чертеж.
