Вся история Петербурга. От потопа и варягов до Лахта-центра и гастробаров - Лев Яковлевич Лурье

Изголодавшиеся петроградцы воспринимали первые месяцы НЭПа как чудо. Открывались кафе, рестораны; заработали гостиницы, еще действовали церкви. Магазины и лавки заполнились продуктами. Вернулись ярославцы, тверичи, рязанцы — те, кто занимался торговлей и ремеслом в Петербурге до революции. Сформировался слегка комичный образ «нэпмана» — пародия на предреволюционных собственников. Среди новых предпринимателей оказалось множество евреев: черту оседлости для них отменило еще Временное правительство, и они могли теперь беспрепятственно жить в больших городах.

Несмотря на экономические послабления, карательная деятельность Чрезвычайной комиссии, превратившейся теперь в Главное политическое управление, не особенно смягчилась. Продолжались преследования духовенства. Арестовывали все еще действующие подпольно группы меньшевиков, анархистов, левых и правых эсеров.

Город потрясло «дело лицеистов». По сфабрикованному обвинению в создании монархической контрреволюционной организации в 1925 году были арестованы больше 150 человек, в основном выпускников Александровского лицея, но также — Училища правоведения, бывших офицеров Семеновского полка и т. п. Вменены им в вину были ежегодные встречи выпускников в лицейский день, 19 октября. 26 человек, в том числе последний премьер-министр Российской империи князь Николай Голицын, были расстреляны.

В 1922 году в зале бывшего Дворянского собрания (нынешней Филармонии) судили 86 православных священников и прихожан за сопротивление изъятию церковных ценностей. Четверых, включая митрополита Петроградского и Гдовского Вениамина, приговорили к смертной казни.

Несмотря на это, значительная часть православного клира Петрограда в 1928 году не согласилась с формой декларации митрополита Сергия о сотрудничестве с советской властью. Оппозицию возглавил митрополит Иосиф, который говорил: «Сергий хочет быть лакеем советской власти, мы — хотим быть честными, лояльными гражданами». Иосифа перевели из Ленинграда в Устюжину, где он прожил некоторое время в опале, пока его не арестовали в 1929 году.

В сфере культуры сложилась двоякая ситуация. С одной стороны, многие значительные ее деятели покинули Россию. Цензура стала шире: при царях нельзя было только выражать определенные взгляды, теперь нужно было соответствовать идеологическим и эстетическим установкам партии. С другой стороны, большевики первое время поддерживали радикальные экспериментаторские течения в искусстве. Отъезд мэтров не только лишил Петроград огромного интеллектуального багажа, но и расчистил путь тем, кому, вероятно, труднее было бы стать заметным при старом режиме. На место Ильи Репина и Мстислава Добужинского пришли Каземир Малевич и Михаил Матюшин, а на место Александра Куприна и Леонида Андреева — Михаил Зощенко, Юрий Тынянов, Николай Заболоцкий.

1920-е годы стали для городской культуры не менее, а в чем-то даже более плодотворным временем, чем серебряный век. В Петрограде работали некоторые оставшиеся с дореволюционного времени литераторы: Анна Ахматова, Михаил Кузмин, Самуил Маршак, Корней Чуковский. Возникло объединение молодых писателей «Серапионовы братья», куда входили в том числе Михаил Зощенко и будущий автор романа «Два капитана» Вениамин Каверин. В конце десятилетия поэт Николай Заболоцкий и писатель Даниил Хармс вместе с единомышленниками образовали группу литераторов-новаторов ОБЭРИУ («Объединение реального искусства»). Литературовед Юрий Тынянов печатал в это же время блестящие романы, посвященные героям петербургского золотого века, — Вильгельму Кюхельбекеру и Александру Грибоедову.

В Ленинграде 1920-х годов жили многие из великих художников русского авангарда. Часто они создавали движения и мастерские, объединявшие последователей и учеников. Михаил Матюшин в 1923 году возглавил течение «Зорвед» (сокращение от «зрение + ведание»), представители которого стремились через «новые пространственные восприятия» найти свежие способы передачи реальности на холстах. Существовал и круг живописцев, перенимавших «аналитический метод» письма у Павла Филонова.

Русское искусство в целом никогда не имело такого значения, как в 1920-е годы. Можно без всякого преувеличения сказать, что без советского авангарда нельзя представить историю мировой живописи и архитектуры. Революция по крайней мере не помешала расцвести тем цветам, которые уже сформировались, но еще не успели до конца распуститься в серебряном веке. Ленинград оказался крайне важным, хотя и вовсе не единственным центром радикальных художественных движений.

Впрочем, пока одним творцам на время дали новые возможности, другие оказались вовсе их лишены. С 1925 года одному из самых известных теперь русских поэтов Анне Ахматовой, по существу, запретили публиковаться. В значительной степени с этого эпизода начался переход к своеобразной катакомбной культуре, когда занятия литературой и искусством оказались отделены от задачи выставляться, получать гонорары и широкое признание. Та же участь, что и Ахматову, через короткое время настигла и авангардистов.

Постепенно сложилась особая традиция творческой жизни в Ленинграде. Художники и писатели могли зарабатывать переводами, делать чашки для фарфорового завода, писать детские стихи и иллюстрировать детские книги, а серьезным искусством заниматься для себя и узкого круга доверенных читателей. На поверхности можно было увидеть только то, что пропускала цензура. Честное искусство постепенно стало фактически подпольным, доступным только немногим посвященным.

Уплотнение

В 1918–1920 годах в России началось «уплотнение». Частную собственность ликвидировали, доходные дома стали имуществом государства. Рабочие и беднота, жившие в тесноте, в подвалах, на чердаках, в общежитиях, в казармах, расселялись равномерно по Петербургу. Бывшие отдельные квартиры стали превращать в коммунальные.

И до революции большая часть населения в Петербурге делила квартиры и даже комнаты с другими арендаторами. Однако теперь это стало повсеместным и не оставляло почти никому возможности выбора. Как правило, получивший от нового государства одну или несколько комнат в коммунальной квартире охотно селил с собой родственников и знакомых.

Вместе с доходными домами национализировали особняки. В них открывали школы, детские сады, дома отдыха. Власть взяла на себя управление больницами, учебными заведениями, театрами и всеми остальными социальными и культурными учреждениями.

Поначалу в годы военного коммунизма, так как население города значительно уменьшилось, дефицит жилья ощущался меньше, чем до революции. Другое дело, что его стали испытывать и те, кто раньше жил в многокомнатных комфортабельных удобных квартирах. Количество жителей Петрограда вернулось к дореволюционному уровню в начале 1930-х годов. До 1925 года в городе ничего не строили, а после жилья вводили меньше, чем в Москве и многих столицах республик СССР. Так Ленинград с его тысячами бывших доходных домов превратился во всесоюзную столицу коммуналок.

Самыми страшными из них стали недавние «барские» квартиры. В десятках комнат вместе с бывшими арендаторами жили их бывшие горничные и кухарки и новоприбывшие крестьяне. Вчерашняя прислуга не могла простить недавним нанимателям долгих лет подчинения. Рабочие вели привычный им брутальный образ жизни, нередко выпивали. Выходцы из сельской местности считали, что ванная — это емкость для засолки огурцов, не видели никогда раньше унитаза. Результатом такого странного сожительства стали коммунальные ссоры, невыносимая теснота на кухне, очереди в уборную.

Герои трагикомических рассказов Михаила Зощенко — как правило,