По обе стороны океана - Даниил Григорьевич Гуревич
Глава шестая
Прощание с прошлым
Вернувшись в Ленинград, я сразу лег в больницу на Гагарина. Мама, забыв, что она порвала со мной отношения, сразу же прибежала меня навестить. Правда, она тут же попыталась обвинить во всем Валю, но, вовремя заметив мой взгляд, остановилась. На следующий день меня навестил Сашка Плешак, который только что вернулся из полугодового рейса. Он позвонил мне домой и узнал от мамы, что я в больнице. Пришел он подвыпивший и с бутылкой в кармане плаща. Пить с ним я отказался. Он обиделся и, пока сидел у меня в палате, сам ее и опустошил. Мама рассказала ему про Валю.
– Ну что, очередная Вика? – спросил он, ехидно улыбаясь.
– Ничего общего, – ответил я. – Полная противоположность.
– А мамаша? Тоже в ресторане работает?
– Нет. Мама у нее билетерша в кинотеатре.
– Что же это тебя все время в народ тянет?
– Так я и сам из народа. У меня дед портным был. Не все же поместьями с крепостными владели.
– И к тому же из аристократов. Ладно. Послушай лучше меня. Ты знаешь, сколько у меня было баб. И каждая мечтала, чтобы я на ней женился. Но я не дурак и знаю себе цену. Жить надо для себя. И любить надо только себя.
– Приходи завтра к шести. Я вас познакомлю. Посмотрим, что ты потом скажешь.
– Я завтра утром ухожу в рейс. В Японию. Спорю, что, когда вернусь, Вали твоей уже и след простынет. Кому нужен больной еврей.
Когда он ушел, я задумался над его словами. Не о том, что Валя бросит меня по этой причине. Это просто было невозможно. Меня волновало другое. Меня волновало мое будущее. Я любил Валю и хотел жениться на ней. Но тогда я должен буду бросить плавать. Я достаточно насмотрелся на так называемую семейную жизнь моряков, чтобы не заводить семью, при этом продолжая плавать. А бросить плавать – значит обречь себя и свою семью на нищенское существование. Это был какой-то тупик. И тут ко мне вернулась мысль, мельком проскочившая при разговоре с капитаном Виноградовым: валить надо из этой страны. Валить, несмотря на то, что пока я плавал, у меня было и привилегированное положение в «совке», и деньги. И со всем этим я сознательно должен был расстаться. Но, естественно, только в том случае, если Валя согласится уехать со мной. Но даже если она согласится, меня угнетала необходимость расставания с нашими близкими. Я был уверен, что мой отец и Штемлеры уезжать из страны не захотят. О русских родителях моей жены не могло быть и речи. Они об эмиграции, как и Валя, ничего не знали. Вот такие беспокойные мысли овладели мною в последние дни пребывания в больнице.
В ноябре Валя сказала, что она беременна. Как же я был счастлив! Я очень люблю детей, и известие, что у меня самого скоро будет ребенок, кружило мне голову. И вместе с тем добавляло уверенности, что надо валить отсюда. Если не ради себя, то ради ребенка. Но как это сделать? И тут я вспомнил, как перед поездкой в Коктебель мы с мамой встретили нашего соседа по дому Гдаля Бермана. Он был главным художником Ленинградского ТЮЗа. Тогда он сказал нам, что они всей семьей уезжают в Израиль. Через какое-то время после этого разговора среди евреев поползли слухи об эмиграции не только в Израиль, но и в Америку. Потом еще через какое-то время вдруг стали приходить письма из Израиля и из Америки. Письма эти читались на кухнях. Под большим секретом передавались друзьям и знакомым. Мама, прочитав в гостях с десяток таких писем, заявила, что она тоже хочет уехать. Но, сказав это, сразу же об этом забыла. А я, узнав, что у меня будет ребенок, об этом вспомнил. Когда я сказал Вале об эмиграции в Америку, она не сразу поняла, что это такое. Выслушав же мое объяснение, она в ужасе воскликнула:
– Так это значит, что я никогда больше не увижу свою семью?!
– Почему никогда? Когда-нибудь СССР станет нормальной страной.
– Ну так подождем. Зачем уезжать?
– Я не хочу, чтобы мой ребенок вырос здесь уродом. Я хочу, чтобы он воспитывался в свободной стране. Понимаешь?
– Нет! Я не хочу понимать! Это моя семья, и я не могу ее бросить! Ты это понимаешь?! – Валя перешла на крик.
Она впервые повысила на меня голос. И я понял, что этот разговор я начал неправильно. Скорее, даже глупо.
– Давай договоримся так, – попытался я исправить свою ошибку. – Ты идешь домой и говоришь со своими родителями. Если они скажут «нет», мы никуда не едем.
– Ты даешь слово? – успокаиваясь, спросила Валя.
– Да. Обещаю. Хочешь, поедем вместе?
– Нет, – покачала головой Валя.
Вернулась она очень поздно. В глазах у нее еще стояли слезы.
– Папа сказал, что у меня своя семья, и я должна думать о ней. А хуже, чем здесь, все равно быть не может. Мама плакала, но согласилась с папой.
Она разрыдалась, и я обнял ее. Я понимал, как ей плохо. Теперь уже мне надо было поговорить со своей семьей. В том, что захочет эмигрировать мама, я не сомневался, как и не сомневался, что не захочет отец. Я понимал, что вся его жизнь – здесь, хоть он уже и давно ушел на пенсию. Как бы мне ни было тяжело, я был готов на расставание. Мне только-только перевалило за тридцать, и передо мной была вся моя жизнь. И жизнь моего ребенка. Отцу было почти семьдесят. Моей главной задачей было не допустить, чтобы мама бросила папу и уехала со мной. Зная безрассудство матери, в глубине души я понимал, что задача эта невыполнима.
* * *
Разговор я решил начать с отца. Сначала он, как и Валя, не понял, о чем идет речь, но потом его лицо посерело, и он полез в карман за валидолом. Я терпеливо объяснил ему, что меня ждет, когда я брошу плавать, что я обречен на нищету. Он тут же перебил меня и возразил,
