По обе стороны океана - Даниил Григорьевич Гуревич
– Не веришь, спроси у своей сестры. И вообще, собирай чемодан и перебирайся к своей антисемитке! И чтобы духу вашего не было в моем доме.
Молча я собрал чемодан и ушел из дома. Чтобы уже никогда в него не вернуться.
Насчет антисемитизма Вали я у Ленуси все-таки спросил. Она сказала, что услышала об этом от их сотрудницы Пылковой. Тогда мне все стало ясно. Когда-то, очень давно, я с Пылковой пару раз переспал. Она возомнила, что это начало серьезных отношений, но ошиблась. Сейчас она мне мстила. В том, что в Вале нет ни капли антисемитизма, я нисколько не сомневался. В этом мне довелось убедиться довольно скоро, когда настала моя очередь знакомиться с Валиной семьей. Я опять сходил в короткий рейс, а когда вернулся, она сказала, что у ее тети день рождения, и предложила пойти вместе с ней. Конечно, я с удовольствием согласился. Во главе длинного стола сидела тетя Катя, день рождения которой и отмечали. Она была родной сестрой Валиной мамы Варвары Георгиевны, которая сидела прямо напротив меня. Она так же, как в свое время и Викина мама, бросала на меня взгляды. Только в отличие от недоброжелательного взгляда моей несостоявшейся тещи, с добрейшего лица Варвары Георгиевны не сходила улыбка. Рядом со мной сидел Валин отец Георгий Иванович. Лицо у него было суровое, но при этом было видно, что человек он тоже добрый и справедливый. В дальнейшем все мои впечатления подтвердились. И я лишний раз убедился, что никакое образование, никакое общественное положение по-настоящему не определяют человеческую натуру. Где-то в середине вечера я наклонился к Георгию Ивановичу и негромко сказал ему:
– Я хочу, чтобы вы знали: я всегда буду заботиться о вашей дочери и никогда не причиню ей боли.
– Я уверен в этом, – сказал он и добавил: – Спасибо.
Вскоре после этого я опять ушел в рейс.
* * *
В начале июля семьдесят четвертого года Ленуся предложила нам с Валей поехать вместе с ними в Коктебель. Они с Илюшей остановятся в Доме писателей, а мы сможем снять комнату. Добирались мы на поезде. Рано утром мы вышли в Симферополе, где нужно было пересесть на автобус. До отхода автобуса было еще много времени, и мы зашли в какую-то столовку. В Коктебеле мы оставили вещи в номере у Штемлеров, а сами пошли искать себе жилье. Мы несколько часов шагали под палящим солнцем, пока наконец нам не повезло, если это, конечно, можно было назвать везением. Где-то на окраине города, высоко на холме, мы увидели малюсенький домик с одним окном, на двери которого висела табличка: «Сдается». Мы постучали. Дверь нам открыла морщинистая старушка с водянистыми глазами, всем своим видом напоминающая Бабу-Ягу из детской сказки. Я не помню, сколько денег она запросила, но мы так устали от этих поисков, что торговаться уже не стали. Заплатив за неделю вперед, мы вернулись за своими вещами к Штемлерам. Они уже были на пляже, но оставили для нас ключи. Даже не договариваясь, мы сразу переоделись, взяли подстилку и полотенца и пошли на пляж, принадлежавший Дому писателей. Если на общем пляже надо было перешагивать через довольно упитанные разгоряченные тела отдыхающих, то на писательском пляже было свободно, и даже чувствовалась принадлежность к избранным.
Пляжи в Коктебеле мне никогда не нравились. То есть море было прекрасное, а над ним такое же прекрасное, без единого облачка, пронзительно-голубое небо с оранжевым кругом раскаленного солнца. Но сами пляжи и дно были покрыты галькой, которая на солнце накалялась так, что приходилось не идти, а подпрыгивать. Штемлеры, увидев нас, призывно замахали руками. Рядом с ними лежали их московские друзья: братья Вайнеры со своими женами. Они были известными (если не самыми известными) авторами детективных романов. Какой-то маленький мальчик, мимо которого мы с Валей проходили, увидев меня, закричал:
– Бабушка, смотри – Пушкин!
Штемлеры и Вайнеры расхохотались.
Братьев и их супруг уже давно нет в живых, поэтому, рассказывая о том, как закончилось их совместное творчество, я не нарушаю никаких этических правил. Братья Вайнеры не только творили вместе, но и очень дружили семьями. Софья, жена старшего брата Аркадия, была профессором Московского онкологического института. У них была дочь Наташа – журналистка и владелица телевизионного канала. У Георгия была неработающая жена и трое сыновей. Все годы их творчества гонорары за свои книги они делили ровно пополам. Пока в конце восьмидесятых Георгий не заявил старшему брату, что у того один ребенок и жена, которая хорошо зарабатывает, а у него трое детей и жена домохозяйка. Поэтому он считает, что должен получать бо́льшую часть гонорара. Аркадий сказал, что он так не считает. Они получают свои деньги за труд, а не за количество детей. И послал своего брата подальше. Писать в соавторстве они перестали, а в начале девяностых Георгий со своей семьей уехал в Америку. На шестидесятилетии Ленуси мы с Валей сидели с ним за одним столом.
Два дня мы с Валей наслаждались нашим отдыхом, а на третий мое легкомыслие дало о себе знать. Тот завтрак в Симферополе вызвал обострение язвы. Питались мы с Валей в столовке, в которую всегда была огромная очередь. Единственное, что я мог есть – это малоприятная овсяная каша на завтрак и какое-то подобие супа и гречневая каша на обед. Боли у меня были настолько сильные, что однажды мне пришлось отойти от дороги и скрючиться в поросшей травой канаве. Но на пляж я мужественно продолжал ходить. Вернувшись в Ленинград, Валя стала настаивать на том, чтобы я лег в больницу, но я категорически отказался. Мне уже стало лучше, и совсем не хотелось брать бюллетень, чтобы на судне все узнали о моей болезни. Тем более что нам предстоял короткий рейс в Лондон. Уже там нам сообщили, что мы не вернемся в Ленинград, а отправимся на короткую стоянку в Вентспилс, оттуда – в Касабланку. Валя телеграфировала мне, что приедет навестить меня в Вентспилсе.
В Лондоне мне опять стало плохо, а когда судно пришло в Вентспилс, ко мне вернулись мои жуткие боли в желудке, мучившие меня в Коктебеле. Сойдя с поезда и увидев меня на перроне в таком состоянии, Валя заявила, что мне необходимо лечь в больницу,
