По обе стороны океана - Даниил Григорьевич Гуревич
– А что ты собираешься делать там? Тоже плавать? У тебя же нет другой специальности.
Услышав это, я вдруг почувствовал себя полным идиотом. Во всей этой охватившей меня лихорадке с эмиграцией я действительно ни разу не подумал, чем буду заниматься в Америке. Не плавать же. И тут мне пришла в голову идея.
– Буду водить машину. Пойду на курсы профессиональных шоферов и буду в Америке водить грузовик. Шофер, он везде шофер.
– И это станет твоей жизнью? Шоферить? Так, в конце концов, шофери здесь. Не разбивая семьи. Я почему-то уверен, что Валины родители тоже не в восторге от твоей идеи. Как и сама Валюша.
– Валины родители дали согласие. А Георгий Иванович сказал, что хуже, чем здесь, нам все равно не будет.
– Ты лишаешь нас всех внучки, – не зная, как мне ответить, не сразу сказал отец.
– У вас есть Иришка, а у них – внук Гена, – возразил я.
На этом наш разговор закончился. Я к этой теме не возвращался, папа тоже. Он решил дать мне время в надежде, что я передумаю. Я же начал осуществлять задуманное. Первое, что мне надо было сделать, – это уволиться из пароходства. У меня была вторая форма секретности, и должно было пройти минимум два года, прежде чем мне бы разрешили эмигрировать. Когда я пришел в отдел кадров с заявлением об увольнении, кадровик недоуменно посмотрел на меня.
– Вы же знаете, товарищ Гуревич, – он сделал ударение на моей фамилии, – что визу вам больше никогда не откроют?
– Знаю, – ответил я и добавил, доставив себе удовольствие: – А мне она больше и не нужна, ваша виза.
Мы решили, что Валя ничего на работе говорить не будет. До самого последнего момента. Мне же надо было устраиваться куда-нибудь на работу. В конце апреля семьдесят пятого года я пошел на курсы профессиональных шоферов. Когда у Вали начались схватки, мы с мамой поехали в больницу. Сейчас я уже не помню, почему мы повезли Валю рожать через весь город на улицу Маяковского. Валю в больнице осмотрели и сказали, что ей еще рано. Мы должны прийти через час. Мы вышли во двор больницы и сели на скамейку. Пошел дождь, и мы вернулись минут через двадцать вместо положенного часа. Нам предложили подождать в вестибюле. Мы просидели там еще около часа, прежде чем Валю наконец приняли. На следующий день, шестнадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят пятого года, Валя родила девочку. Мы с ней давно договорились, что, если родится девочка, мы назовем ее Машей, если сын – Стасом. В больницу встречать Валю с дочкой со мной пришли моя мама и Варвара Георгиевна. Когда Валя вышла к нам в вестибюль и показала Машеньку, мне стало худо. У девочки на ее крошечном носике была красная болячка. Я увидел, что худо стало и моей маме. Только Валина мама счастливо улыбалась, глядя на внучку.
– Это пройдет, – успокоила меня Валя, увидев мое испуганное лицо. – Она щипцовая, и это царапина от щипцов. Не волнуйся, скоро пройдет.
Она вскоре и прошла. А вот непрекращающиеся крики не проходили долго. Мы с Валей менялись, шагая по комнате с Машенькой на руках. Я помню, как, покачивая Машеньку, я пел что-то похожее на успокаивающие песенки, прибавляя к ним немножко мата. Валя к своим песенкам мата не прибавляла.
Не могу не сказать о наших с Валей отцах. Мой папа приходил чуть ли не каждый день. Гладил пеленки, ходил гулять с коляской. Правда, терпения ему не хватало, и уже через полчаса он стоял под окнами, ожидая, когда его позовут домой. Георгий Иванович приезжал через день с бидоном молока. Не раздеваясь, брал Машеньку на руки, целовал и возвращался через весь город к себе на Пороховые. Когда она немного подросла и стала ползать, он смастерил для нее большой манеж. Мы накидали туда игрушек, а рядом с ним поставили колонку от магнитофона. Я на небольшой громкости включал его и проигрывал пленку с классической музыкой. Так мы развивали у малышки вкус к музыке. После декретного отпуска Валя на работу не вернулась. Я тоже не стал устраиваться шофером, и какое-то время деньги на жизнь нам давал мой папа. Это при том, что он знал о моем намерении эмигрировать. Но в этом был весь мой отец. Помощь неожиданно пришла и от мамы. Она предложила мне выучиться на скорняка. Поразмыслив, я решил, а почему бы и нет. Как и шофер, скорняк и в Америке скорняк. Только работа у них престижнее, и денег наверняка больше.
В ателье на углу Московского проспекта и улицы Кузнецовская, где мама раньше работала, была скорняжная мастерская. Мама решила не откладывать это дело в долгий ящик, и мы поехали в ателье. Мастерская была на втором этаже. Рафик (так звали скорняка) был большим, упитанным мужчиной средних лет с курчавыми седыми волосами и добрейшим лицом. Выслушав маму, он улыбнулся мне и согласился взять учеником. На следующий день я вышел на работу. Мастерская была довольно большая. На стенах висели шубы, готовые и еще нет, шкурки норок и лисьи шкурки. На козлах лежали две большие доски, на которых тоже были разбросаны шкурки. Перед досками стояли табуретки на высоких ножках.
– Привет, малыш, – улыбаясь, поздоровался Рафик.
– Здравствуйте, – ответил я, пожимая протянутую мне руку.
– Послушай, мне надо будет отлучиться на полчасика. Вот тебе кроличьи шкурки. – Он раскрыл лежащий на полу мешок, наполненный серыми шкурками. – Вот тебе нож. – Он протянул мне какое-то приспособление из латуни, в которое была вставлена половина лезвия бритвы. – Вот так будешь отрезать лапки. – Он достал шкурку и одним молниеносным движением отсек лапку. – Понял?
– Естественно, – ответил я.
– Тогда садись на табуретку, а я пошел, – сказал он и вышел из мастерской.
Я сел на табуретку, взял нож и резанул им по шкурке. Воздух тут же наполнился мехом, забивая мне рот и глаза. Я так увлекся, что не заметил, как Рафик вошел в мастерскую. Я только услышал его дикий хохот.
– Что-то не так? – отрываясь от своей работы, спросил я.
– Малыш, – продолжая смеяться, сказал Рафик, – резать надо по шкуре, а не по меху. Всегда! Смотри еще раз. – Он взял еще одну шкурку и опять молниеносно отсек лапку со стороны кожи. – Любой мех режется по
