Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
И вот, пересмотревши всю свою жизнь, я невольно задала себе вопрос – «в чем моя вера?» – и какой же ответ на него давал мне беспощадный анализ?
– Первая вера была в силу твоей беспомощности, в силу склада твоей души, нуждавшейся в утешении и поддержке, не видевшей ее нигде; твоя вера была в безотчетных порывах души к чему-то стоявшему выше пошлости житейской, в силу врожденной любви к поэзии… и только. Моя твердость, с которою я держалась за нее, несмотря на всевозможные возбуждавшие религиозное сомнение книжки, заставляла меня подвергать их критике и защищать «веру» от нападок, как нечто необходимое для человека. Я с искренним сожалением смотрела на неверующих курсисток, называя их про себя людьми без твердых убеждений, не знающих смысла жизни…
О, жалкое, несчастное создание! Да был ли он, этот смысл, у тебя-то самой, в своем ослеплении воображавшей, что если она верит всему, что сказано в выученном наизусть катехизисе, – то, значит, обладает и знанием смысла жизни? Ведь та же религия говорит – «вера без дел мертва есть», – т. е. нет в ней, следовательно, и освещающего жизнь смысла. А ты, как фарисей, следуя выученной букве закона, не делая ни шага, чтобы провести эту веру в жизнь, ты – смела считать себя умнее этих людей, смела думать, что ты в сравнении с ними стоишь на твердой почве, потому только, что веришь в бессмертие души и будущую жизнь! Поистине – ты достойна презрения! И ничто в сравнении с этим сознанием было бы презрение всех слушательниц наших курсов, если бы они почему-либо захотели мне его выразить, – ничто, ибо суд человеческий ничтожен в сравнении с судом нашей совести…
Вспоминая свою «веру», я нахожу в ней одно только честное – что я всегда отделяла ее от всякого общеобязательного credo[115].
В наше время надо уже различать специфически православных людей, с религией государственной, и вообще верующих. Я была из последних, так как до курсов по невежеству и политической безграмотности мне не приходилось сталкиваться с этим вопросом, а на курсах мою веру всегда глубоко оскорбляла грубо и резко выраженная критика православия и нашей государственности… А впрочем – ведь эта похвала отрицательная. Но если я дошла до падения – ничего, если упаду и еще немного ниже!
Чем был для меня мой Бог? Думала ли я когда-нибудь о Христе? Странно: я много раз читала Евангелие, читала серьезно, но мало вдумывалась в него. Однажды, еще в детском возрасте, задумавшись над вопросом – что такое Бог? – я с ужасом почувствовала, что не понимаю Бога. Чем же был для меня Бог? – Чем-то идеальным, высоким, Кому я могла только молиться и жаловаться на свою жизнь, словом, Он был для меня фантомом (призраком) поддержки, и немудрено, что иногда после молитвы я чувствовала себя успокоенной… Самовнушение ведь играет здесь не последнюю роль… Не говорю уже о чудесных исцелениях.
Призрак поддержки! В прошлом году, под впечатлением пережитых ужасных дней – я искала… чего? – сама не знаю… Пришла в Киево-Печерский монастырь и спросила схимника Антония. Мне указали на небольшую келью, и я вошла…
О. Антоний был когда-то живописцем и сохранил до старости лет любовь к искусству. Стены его кельи были увешаны картинами и гравюрами, заграничными фотографиями, привезенными ему почитателями. Вообще, несмотря на его схиму, – чувствовалось, что этот монах вовсе не застыл в аскетизме отчужденности от людей. Он отнесся ко мне замечательно хорошо: его обращение со мною было такое задушевное, такое ласковое, что-то очень привлекательное было во всей его фигуре. Помню, он назвал меня своею дочерью. Видно было, что он не получил вообще образования, но душа его и природный ум заменяли этот недостаток. Теперь я не помню, что говорила с монахом величественного вида, но ушла ободренная и успокоенная… Он послал меня к профессору Сикорскому, врачу по нервным болезням. Тот меня осмотрел, прописал лекарство и в свою очередь опять посоветовал пойти к о. Антонию, назвав его человеком «очень развитым и проницательным». Я осталась довольна профессором; это доказывало, что он действительно хороший психолог: угадал, что мне важнее всяких лекарств – душевное успокоение, хотя бы временное, так как все струны моей души были натянуты свыше всякой меры. Эта дружба психиатра с монахом очень поучительна для многих психологов и врачей-психиатров, и каковы бы ни были они сами по себе – нельзя не признать в каждом из них ума и большой жизненной опытности… После, в августе, я опять пошла к схимнику, просто для того, чтобы вновь подышать этой атмосферой любви, и он принял меня так же хорошо, хотя разговор завязался не сразу (видно было, что он привык говорить с образованными мужчинами, но с учащейся девушкой – очевидно, не имел еще дела), но все-таки завязался. О вере – тут не было сказано ни слова.
Итак – моя вера – не служила ли она доказательством моей слабости – с одной стороны, и слепого упрямства – с другой?.. В те дни зашла ко мне Леля Ст. и в разговоре со мною как-то сказала: «Знаете ли, я ведь более христианка, нежели вы!» – подразумевая, что в ней менее эгоизма, чем во мне, хотя она и не верующая, воспитанная отцом-атеистом…
Изучая богословие, я кое-где была согласна с профессором, но во многих случаях – нет: чувствовалась фальшь, в какую был поставлен предмет. Веру христианскую после стольких веков существования защищали как малое дитя. Чем бы приводить опровержения точных научных теорий, противоречащих букве Библии, – следовало бы стараться или согласить ее учение с наукой, или же изъяснять нам самый смысл ее, а главное, доказать нам, основываясь на чем угодно, хотя бы на кантовском императиве, – необходимость веры; затем показать всю высоту христианского учения, основываясь на рассмотрении истории народов, особенно именующих себя христианскими, и, подвергнув ее критике, – доказать, что несовершенство происходит оттого, что была принята буква,
