Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Таинства?! Как я смотрела на них?! Как я понимала исповедь?!
30 июля
Вот в каком хаосе мыслей жила я.
20 марта привезли тело Н. Н. Тяжелое зрелище печальной церемонии перенесения тела в церковь Новодевичьего монастыря, открытие крышки гроба и панихиды… Лицо покойного не изменилось: то же печально-кроткое выражение.
Мне надо было в этот день сдать экзамен по французской литературе у Батюшкова. Я готовилась, сидя в конке, но тогда, при моем состоянии прочесть один раз – было мало; на экзамен я все-таки пошла и не могла сдать, так как оказалось, что приготовила меньше, нежели нужно было по программе. Профессор был недоволен, но согласился меня проэкзаменовать; у меня же голова болела так, что французские названия, которые говорил профессор, мне казались латинскими. Не успела я промолчать на один вопрос – какие сочинения Дюребефи о святых, – как Батюшков недовольно покачал головой и, сообразив, что я прошла не всю программу, велел прийти осенью, что я и раньше ему предлагала, когда увидела, что по ошибке знаю меньше других.
Вечером я написала Мар. Петр. Мяс-вой письмо с извещением, что завтра я свободна. Утром была на похоронах, от поминок отговорилась недосугом… Когда же вспомнила о вечере, – мною опять овладело то же самое чувство, когда я шла к Неплюеву: какое-то желание, чтобы и внешность той, которая придет, – не была бы ниже ее содержания… Глупо это было, но победить себя я не могла. В 10-м часу раздался звонок. Я вышла в коридор… Матренушка отворила дверь, и из нее показалась высокая брюнетка с милым лицом. «Знакомство такое оригинальное по письмам!» – сказала она улыбаясь, – и мы расцеловались. Она быстро разделась; мы вошли в комнату… – «Вы озябли? Давайте чай пить?» – сказала я. – «Давайте!» Я тщательно рассматривала ее, все мелочи ее туалета. И мне понравилось, как она была одета: простое черное платье, далеко не новое, белые воротнички и рукавчики, пояс, черный галстук, небольшая шляпа. Вся она высокая, тонкая, грациозная, очень живая, с очень симпатичным лицом… Нет! она мне решительно начинала нравиться. Не помню теперь, с чего у нас начался разговор, кажется, с писем…[116]
Хутор Замостье, 15 августа
Невесело встречать каждый новый год своей жизни с сознанием, что еще ничего не успела сделать для других, и еще невеселее – ясное сознание возможного запрещения всякой деятельности. Позволят ли мне открыть школу без обязательного преподавания Закона Божия? Конечно нет. А идти на компромисс, я не пойду. Я слишком долго и упорно считала себя «христианкой» и «верующей», – тем сильнее перелом, и нельзя, переживая его, согласиться кривить совестью. Вспоминаю «Исповедь», которая произвела на меня такое сильное впечатление: она не пошла на компромисс, все оставила, всему подверглась, все перенесла. У меня, к счастью, нет ни мужа, ни детей, ни маленьких сестер, ни братьев, лишь несколько старых родственниц, но если я при них пойду в церковь, то только потому, чтобы не подавать им повода врываться в мою душу и, ничего не смысля, разбираться в ней. Я – свободна. Отдаленность моей жизни от жизни домашних избавляет меня от подчинения обрядам… и никому до этого нет дела…
Но ведь я уже на 4-м курсе; что же будет дальше? – А дальше будет то, что моя деятельность на пользу народного образования, к которой я так стремилась, будет невозможна. О, до чего больно это сознание! До чего больно отказаться от мысли ехать в глушь родной губернии и открыть там свою собственную школу! Что теперь делать и как быть?
Для того чтобы жить в согласии с совестью, надо жить согласно своим убеждениям. Пусть другие легко относятся к вопросам веры, пусть они легко переносят официальное православие – я не могу!!
Куда же идти мне? Как мне жить, чтобы соединить разумный смысл жизни с убеждениями? В России это с трудом возможно лишь при полной материальной независимости. Педагогический путь для меня закрыт; будь у меня талант публициста, критика, ученого – я могла бы писать… Но я не Добролюбов, не Писарев… не Соловьев, не Костомаров. Если бы у меня была власть! Цари счастливы, и им можно завидовать только потому, что они могут сделать добра более, нежели простые смертные. Эмигрировать в Америку? Л-тина рассказывала мне о Тверском, у которого она жила в Америке три года, – его дети воспитываются без всякой религии.
Да, вышла я было на дорогу и думала пойти по ней уже без препятствий. Но спустился туман, и не вижу теперь – куда идти, и должна ожидать, пока не рассеется…
Через год мне будет 25 лет, и подумать, в это время я уже окончу курсы! Чтобы остаться в России, я должна буду отказаться от своего желания. Я вообще против пассивности, но иногда мне хотелось бы, чтобы в этот последний год со мной случилось что-либо такое, что определило бы мою участь помимо моего участия. Малодушие!..
Я приехала сюда к Вале ненадолго и вижу, что замужество приносит свои плоды: она не развивается так, как надо бы, и душа ее, не направляемая никем в лучшую сторону, – грубеет. Больно видеть все это! Больно видеть и ее равнодушное отношение к себе и ко мне, к моему желанию быть с ней возможно ближе. Ну что же? Ведь сама я все это устроила, сама должна молча нести и последствия своей ошибки. Сама виновата! Но Валя… неужели в ней так-таки и нет ни искорки того огонька души, который может разгореться ярким пламенем любви к ближнему, правде, добру? Неужели в ней ни капли нет чуткости душевной? Если бы не было у нее дочки – залог лучшего, – моему отчаянию не было бы границ…
Ну, однако, надо жить! Глубоко в сердце затаено сознание роковой ошибки, плода своего легкомыслия и неразвитости, – а кто видит снаружи?
Пройдет лет 50–60, и что останется от нас, от наших страданий? Груда костей – и ничего больше. Точно ли ничего? Человечеству так свойственна вера в бессмертие души. Но я – человек без веры, не знающая конечной цели своего существования – во что могу верить? бессмертие пугает меня своею вечностью, а мысль о конечном существовании как-то еще не вяжется спорить с привитой с детства
