Народный театр - А. Ф. Некрылова

«Калеки» доводят урядника до полного изнеможения. Отупев от бестолковых разговоров, но поверив в полную непригодность братьев к солдатчине, он удаляется. Не успевает закрыться за ним дверь, как братья «выздоравливают». Но злоключения их на этом не прекращаются. В конечном счете урядник получает большую взятку и успокаивается. Пантомима завершается веселой комаринской.

* * *

В одном цирке дела шли плохо, сборы совсем упали. Чтобы привлечь публику, хозяин прибегнул к последнему средству. На улицах города появились афиши: «Только на несколько дней, проездом, прибыло чудо девятнадцатого века, главный вождь африканского племени людоедов с острова Тумбо-Юмбо, пойманный совершенно недавно в дебрях Африки; дикий туземец, по желанию уважаемой публики, будет жрать в ее присутствии живых голубей, а потом съедать живого человека!!»

Реклама возымела действие. Публика, что называется, «клюнула». [...] В цирке же главной заботой в эти дни было... найти «людоеда». Артисты отказывались от этой роли. Директор нервничал. Затея могла сорваться. Наконец, после долгих уговоров за особую, повышенную плату в роли «людоеда» согласился выступать мой отец. Но при одном условии: никаких живых голубей он есть не будет. Договорились, что вместо голубя ему подадут чучело птицы, к горлу которой будет привязан мешочек с клюквой. Клюквенный сок должен был заменить голубиную кровь.

«Вождя африканского племени» обмазали с головы до ног смолой, дегтем и обсыпали перьями. В нос и уши вставили кольца.

Цирк был переполнен. Оркестр грянул увертюру. Под барабанную дробь на манеж вывели «людоеда». [...]

Директор цирка [...] бойко рассказывал, как «людоеда» поймали «в самом сердце дебрей Африки — пустыне Сахаре», сколько людей он там съел, каков у него рацион сейчас и прочую галиматью. Вынесли чучело голубя. Отец надкусил мешочек с клюквой. [...] директор перешел от своей краткой вступительной лекции к самому интересному. Он объявил:

— Теперь слабонервных просим удалиться! Приступаем к съедению человека. Желающего быть съеденным попрошу на манеж!

Зрители долго ждали появление «желающего», но его, конечно, не нашлось. Тогда директор объявил, что представление заканчивается «в связи с отсутствием желающих быть съеденными». Одураченная и недовольная публика покидала цирк, чтобы завтра прийти снова в надежде, что «желающий» все же появится.

Сборы были битковые, дела быстро поправлялись.

1870-е гг.

А. Г. Коонен

Самым ярким впечатлением моего детства была ярмарка в Одинцове, в то время большом торговом селе. Местная учительница была приятельницей мамы, и мы каждое лето в дни ярмарки приезжали к ней. Об этой ярмарке мне хочется рассказать поподробнее. Центром ярмарки для меня был «театр-аттракцион» Павла Трошина. У входа обычно стоял сам хозяин — огромный рыжий мужчина — и зазывал посетителей, громко выкрикивая: «Почтеннейшая публика! Сегодня вы увидите в театре всемирно знаменитых артистов, а также чудеса техники и иллюзии». Программа этого театра-аттракциона навеки запечатлелась в моей памяти. И я потом множество раз изображала всех «всемирно знаменитых артистов», как неизменно называл их Трошин. Начинался спектакль обычно с выступления любимицы публики Катерины Ивановны. Коронным номером ее был чувствительный романс, который начинался словами:

У церкви кареты стояли,

Там пышная свадьба была...

Принимала ее публика восторженно, бабы жалостливо качали головами и утирали слезы, особенно когда певица низким, прочувствованным голосом выводила:

Вся в белом атлаце лежала

Невеста в р-роскошном гробу...

Я, забыв о сладких стручках, лежавших на коленях, неистово аплодировала певице.

Боевым номером была женщина-рыба. Трошин объявил ее выступление так: «Сейчас вы увидите аттракцион-иллюзию «Женщина-рыба, или Русалка». И пояснял, указывая палкой: «Сверху у нее все как полагается, зато снизу заместо ног рыбий хвост. Марья Ивановна, помахайте хвостиком». И толстая Марья Ивановна с распущенными волосами, сидевшая в каком-то зеркальном ящике, к общему восторгу, действительно приветственно помахивала рыбьим хвостом.

Но самым эффектным номером, имевшим шумный успех, была «всемирно известная татуированная женщина». Она появлялась в полинявшем шелковом плаще, до поры до времени скрывавшем ее грузную фигуру. Торжественно выводя ее за руку, Трошин говорил: «Матильда Федоровна имеет на теле своем изображения великих императоров. Она не пожалела своего тела, прожгла его огнем, чтобы навечно сохранить их изображения. Матильда Федоровна, предстаньте перед публикой». Матильда Федоровна подходила к краю сцены, ловким движением сбрасывала плащ и являлась в более чем откровенном туалете, с телом, испещренным татуировкой. Указывая бамбуковой тростью на ее глубокое декольте, Трошин тоном ученого гида пояснял: «Как вы видите, на левой груде ее наш великий инператор Николай II, да пошлет господь ему долгие годы. На правой груде, наоборот, немецкий инператор Вильгельм». Выждав некоторое время, Трошин энергично поворачивал Матильду сначала левым, потом правым боком и, тыча в ее руки бамбуковой палкой, объяснял: «На етой руке у нее инператор Наполеон, или, по-французскому, Бонапарт, на правой руке опять же немецкий инператор Фридрих Великий». Главный эффект Трошин приберегал к концу. Он поворачивал Матильду спиной. Это было страшное зрелище: вся спина ее была разрисована каким-то изображением. Трошин торжественно провозглашал: «Здесь вы видите нашего великого русского инператора — Петра Великого на коню!» В публике начиналось страшное волнение, все толпились вокруг сцены, стараясь рассмотреть, где император и где конь.

Хочется вспомнить еще Маньку-певунью, разбитную, азартную девчонку, с заразительной веселостью распевавшую самые душещипательные романсы. Больше всего мне нравилась песня, которую она пела удивительно лихо, даже слегка приплясывая:

Пускай могила меня накажет

За то, что я его люблю.

Ах, я могилы да не страшуся,

Кого люблю, со тем помру.

Через много лет, в Малаховском театре в комедии «Откуда сыр-бор загорелся», мне дали роль девчонки, которая ходит по дворам с глухим шарманщиком, распевая песни. На первой же репетиции, вспомнив Маньку-певунью, я ее пронзительным детским голосом спела «Пускай могила меня накажет» и имела шумный успех.

Мне очень нравилась вся атмосфера ярмарки: выкрики продавцов, зазывавших прохожих к своим ларькам, звуки гармони и шарманки, хороводы девушек на поляне. Тут же в толпе кувыркались на затрепанных ковриках бродячие акробаты, со скрипом вертелась видавшая виды карусель. И совсем по-другому выглядела большая поляна, на которой происходила ярмарка, вечером, когда спускались сумерки. Всюду были бумажки, огрызки яблок, остатки еды, а в канаве около дороги валялись пьяные мужики. На меня это всегда производило страшное впечатление. [...] Так грустно кончался этот шумный, казавшийся таким прекрасным праздник.

1890-е гг.

Н. Плевицкая

Помню,