Народный театр - А. Ф. Некрылова

— Здесь эсаул-молодец,

На всю Волгу лихой удалец.

— А глянь-ка, что там за туман,

А за туманом, никак, плывет караван?

— Так точно, господин атаман, Вижу я судов караван.

— А кого ты видишь на том караване?

— Вижу я французского воеводу, Миндальные огни сбирается пущать в воду.

— А поди-ка к ему да скажи, чтоб он покорился, На корму со всем своим штабом ложился.

Сарынь на кичку! — вскрикивает атаман, и лихие молодцы в один миг вскакивают на ноги и запевают разбойничью песню «Мы веслом махнем, караван отобьем».

Кончилось представление, и опять заходила карусель под звуки турецкого барабана. Между тем «дед» с мочальной бородой без умолку продолжает потешать наружную публику, густо обступившую здание самоката.

1870-е гг.

С. Я. Елпатьевский

— Здесь ведь не деревня, сами знаете, народ бывалый, с чем-то-нибудь не сунешься. Опять же вот, «лодка».

— Разве лодка? — по-видимому, мой собеседник сильно заинтересовался. — Где атамана разыскали?

— В Камышине. Эсаул-то знакомый, он у них труппу держит. На сцене перед фисгармонией стоят восемь человек, одетых в косоворотки и короткие казакины. Впереди всех огромного роста, в роде ломовика — атаман говорит монолог, сильно жестикулируя:

Не стая воронов слеталась

На груды тлеющих костей,

За Волгой, ночью, — вкруг огней,

Удалых шайка собиралась.

Монолог кончился. Мерно раскачиваясь и ударяя в такт ладонями, — что должно изображать плеск весел, — под аккомпанемент фисгармонии поют: «Вниз по матушке по Волге». Мотив резко отличается от обычного и кажется мне более сильным и одушевленным.

— Эсаул! — грустным басом кричит атаман после первой строфы.

— Что угодно, атаман?

— А посмотри в подозрительную трубу.

Эсаул, худенький, чахоточного вида человек, в казакине, обшитом позументом, изображает посредством двух кулаков «подозрительную трубу» и тоненьким тенорком кричит:

— Ви-жу! — и поясняет, что вдали виднеется дружина воеводы.

Разгневанный бас атамана гремит:

— Што нам воевода, аль султан...

Разве ты не знаешь, что я волжский атаман?

Дело с дружиной оканчивается благополучно, и снова плеск весел и мерно раскачивающиеся фигуры; снова поет фисгармония и два альта мальчиков-подростков красиво несутся: «по широкому раздолью».

— Эсаул!

— Что угодно, атаман?

— А посмотри...

Эсаул смотрит и докладывает, что на горе показалось село. Довольный атаман командует:

— Эй, ребята, причаливай! Пора и нам, добрым молодцам, Отдохнуть, меду-браги хлебнуть, С красными девицами погулять.

Он командирует эсаула объявить, что он, волжский атаман, в гости едет.

Эсаул приносит неутешительные вести: всякого добра там много, и пир идет на славу, а его, волжского атамана, принимать не хотят.

— Нам рады там, как чертям, — доканчивает он свой доклад. Атаман приходит в ярость и гремит:

— Али ты порядку мово не знаешь, — Моей воли не сполняешь.

Ножик в бок, да в кулек, да в матушку Волгу.

Атаман выпрямляется и становится выше, его огромный кулак поднимается в воздухе и поясняет, как нужно было расправиться, а в голосе звучат ноты, от которых делается жутко.

Неизвестно, чем кончился инцидент с деревней, но снова плеск весел, и лодка плывет далее вниз по матушке по Волге.

— Эй, атаман! причаливай к нашему берегу! — раздалось, как только «лодка» кончилась, с того стола, где кутила подозрительная компания.

«Лодка» перешла к их столу, и оттуда снова раздались: «Эсаул! — что угодно, атаман?»...

— Скажите, пожалуйста, господин атаман, — обратился я, когда атаман, оказавшийся добродушным человеком и любителем долговской водки, освободился и подсел к нашему столику: — откуда взяли вы первый монолог: «Не стая воронов слеталась»?

— А из господина Пушкина. Не изволите разве помнить: «Братья-разбойники»! Я служил зиму эту в Царицыне, так тамошний атаман так начинает, — мне и понравилось. И напев тамошний — низовый. У нас ведь все так: где одно словечко, где дру гое услышишь и вставишь. Ищем, как бы получше да поновее.

1890-е гг.

М. А. Ростовцев

[...] Хор выступал в закрытом помещении, в ротонде городского театра. Выступления эти были обставлены с характерной «роскошью». Песельники были одеты в трафаретные «ямщицкие» костюмы: шелковые яркие рубашки, с безрукавкой-поддевкой поверх них, плисовые шаровары, лакированные «русские» сапоги, на голове — шапочка с павлиньими перьями. [...] Традиционный эстрадный костюм, который настоящие ямщики вряд ли когда носили. [...]

«Гвоздем» нашего репертуара была песня «Вниз по матушке по Волге». Исполнялась она нами в инсценированном виде. На сцену выносилось несколько скамеек, которые размещались одна за другой, как в лодке. Мы садились на них, изображая собою гребцов. Весла были воображаемые, и мы в такт песне хлопали в ладоши, перегибаясь то влево, то вправо.

Наш «атаман» (он же запевала) «заводил» песню. Сиплым, проспиртованным тенором, не лишенным, однако, своеобразной задушевности, он начинал мелодию, не придерживаясь вокальных канонов и, пожалуй, даже самого мотива. Пел он с неожиданными придыханиями:

— Вни-и-из... и-их... по матушке-ее да... их, да по Волге... Это было, действительно, «нутро». Вам казалось, что вы на берегу широкой теплой реки, и кто-то там, на лодке, запевает песню, не заботясь о том, слушают ее или нет, и поет эту песню исключительно для себя...

Плавный взмах руки — и мы подхватываем:

— ...Воо-олге, по ши-и-ро-ооо-кому-уу раздолию.

И странно: пропадали нелепость инсценировки и запьянцовский облик запевалы. Песня лилась со сцены привольно, как речная волна.

Это впечатление нарушалось, я бы сказал, досадной вставной сценкой, забавной разве только в плане курьеза.

Атаман прерывал на середине песню и обращался к одному из товарищей:

— Есаул!

— Здесь, атаман!

Атаман:

— А ну-ка, есаул, стань на шлюпку,

Посмотри в подзорную трубку,

Не видать ли там пеньев, каменьев,

Чтобы нашу лодку не разбило

Да добрых молодцов не потопило...

«Есаул» хлопал в ладоши и приставлял к глазу кулаки, сложенные в виде подзорной трубы:

— Не видать, атаман...

Тогда «атаман» запевал очередную строфу песни:

— Приии-вора-а-а-чива-а-ай, ребята...

Лодка «приворачивала», и по окончании песни скамейки мигом убирались, и «ребята» пускались в пляс. Плясали «русского», сперва четверо из песельников, а потом вылетал я. Звенел трензель, бесился бубен, — а я под залихватский перебор плясовой носился по сцене, не помня себя. В меня словно черт вселился. Ноги мои выделывали невероятные штуки. Если бы меня спросили, что именно я танцую, я затруднился бы ответить. Это было какое-то самозабвение. Удаль и широта