Донна Тартт - Маленький друг

Домой она добралась только к часу дня. Эди повесила одежду в шкаф (и только тут вспомнила, что все чемоданы так и остались в багажнике “олдсмобиля”), приняла прохладную ванну и, усевшись на кровать в одном бюстгальтере и высоких трусиках, сделала глубокий вдох и как следует себя перебинтовала. Потом выпила стакан воды, приняла эмпирин с кодеином, которые остались у нее после какого-то визита к зубному, надела кимоно и прилегла на кровать.

Спала она долго, и разбудил ее телефонный звонок. На миг ей почудилось, будто тоненький голосок на другом конце провода принадлежит ее дочери.

– Шарлотта? – резко сказала она, но ответа не было, и Эди спросила: – Простите, кто это?

– Это Эллисон. Я у Либби. Она… она сама не своя.

– Я ее понимаю, – сказала Эди и втянула воздух сквозь зубы, она резко села на кровати, и боль застигла ее врасплох. – Не стоит ей сейчас гостей развлекать. Ты бы ее, Эллисон, сейчас лучше не беспокоила.

– Не похоже, чтоб она устала. Она… она говорит, что будет свеклу мариновать.

– Свеклу мариновать! – фыркнула Эди. – Я б тоже была сама не своя, если б мне сегодня надо было еще и свеклу замариновать.

– Но она говорит.

– Беги-ка домой и дай Либби передохнуть, – сказала Эди.

От обезболивающих голова у нее была немного ватная, к тому же она боялась, что Эллисон начнет расспрашивать ее про аварию (полицейский предположил, что у нее плохое зрение, говорил что-то про окулиста, про то, что у нее могут отобрать права), и поэтому ей хотелось побыстрее свернуть разговор.

До нее донеслось какое-то сердитое бормотание.

– Это что?

– Она волнуется. Она попросила позвонить тебе. Эди, я не знаю, что делать, пожалуйста, приходи.

– С чего бы вдруг? – спросила Эди. – Дай ей трубку.

– Она в другой комнате. – Неразборчивый разговор, потом Эллисон снова взяла трубку. – Она куда-то собралась и говорит, что не знает, где ее туфли и чулки.

– Передай ей, чтоб не переживала. Чемоданы в багажнике. Она поспала?

Снова какое-то бормотание, терпение у Эди лопнуло.

– Алло? – крикнула она в трубку.

– Эди, она говорит, что с ней все хорошо, но.

(Либби всегда говорила, что с ней все хорошо. Когда у Либби была скарлатина, Либби говорила, что с ней все хорошо.)

– но она не может усидеть на месте, – голос Эллисон доносился словно издалека, будто бы она трубку толком до рта не донесла. – Она стоит посреди гостиной.

Эллисон еще что-то говорила, а Эди слушала, вот закончилась одна фраза, началась другая, и тут до Эди вдруг дошло, что она не поняла ни слова.

– Ты извини, – сухо прервала она ее, – но тебе надо говорить почетче.

Но не успела она отчитать Эллисон за невнятную речь, как возле парадной двери послышался какой-то шум: тюк, тюк, тюк, тюк – раздался бодрый перестук. Эди запахнула кимоно, затянула потуже пояс и высунулась в коридор. За дверью стоял Рой Дайал и скалился, как опоссум, ощерив серые острые зубки. Он энергично замахал ей рукой.

Эди быстро юркнула обратно в спальню. “Стервятник, – подумала она. – С радостью бы его пристрелила”. Рожа довольная. Эллисон все что-то говорила.

– Слушай, я кладу трубку, – быстро сказала она. – Тут в дверь стучат, а я не одета.

– Она говорит, что ей надо на вокзал, встретить невесту, – отчетливо произнесла Эллисон.

Эди не хотелось признавать, что у нее какая-то беда со слухом, и к тому же она привыкла в разговорах пропускать мимо ушей всякую галиматью, поэтому она сделала глубокий вдох (заныли ребра) и сказала:

– Передай Либ, пусть приляжет. Если хочет, я потом к ней зайду, измерю ей давление и дам успокоительное, когда…

Тюк, тюк, тюк, тюк!

– Когда этого выпровожу, – сказала она, попрощалась и повесила трубку.

Эди набросила шаль на плечи, надела тапки и вышла в коридор. В витражном дверном стекле маячил мистер Дайал, который, раскрыв рот, из кожи вон лез, чтоб изобразить, как он рад, и потрясал чем-то, обернутым в желтый целлофан, похоже, корзинкой фруктов. Когда он увидел, что Эди в халате, то состроил унылую виноватую гримаску (вскинул брови перевернутой буквой V), виртуозно оттопырив губу, указал ей на корзинку, зашевелил губами: Извиняюсь за беспокойство! Маленький подарочек! Я его тут оставлю…

Поколебавшись, Эди крикнула – куда более приветливым голосом:

– Погодите минутку! Я мигом!

Едва она отвернулась, как ее улыбка увяла, но она все равно побежала к себе в комнату, прикрыла дверь и вытащила из гардероба домашнее платье.

Так, застегнуть молнию на спине, шлеп-шлеп – нарумянить щеки, пройтись пуховкой по носу. Морщась от боли в поднятой руке, Эди причесалась и, оглядев себя напоследок в зеркале, пошла открывать дверь.

– Подумать только, – сухо сказала она, когда мистер Дайал вручил ей корзинку.

– Надеюсь, я вам не помешал. – Мистер Дайал умильно повернулся к ней другим глазом. – Дороти в бакалее повстречала Сьюзи Картретт, и та рассказала ей про аварию… Я который год твержу, – он многозначительно стиснул ей предплечье, – что на этом перекрестке нужен светофор. Который год! Я звонил в больницу, но мне сказали, что вас туда, слава богу, не привозили.

Он прижал руку к груди и с благодарностью возвел глаза к Небесам.

– Ой, право же, – растаяла Эди. – Спасибо.

– Слушайте, это же самый опасный перекресток во всем округе! И я вам скажу, чем все кончится. Ужасно так говорить, но Окружной совет и пальцем не пошевелит, пока там кто-нибудь не погибнет.

Эди с удивлением отметила, что манеры мистера Дайала ее уже не так раздражают – вел он себя очень достойно и, кстати, был убежден, что в аварии нет никакой ее вины. Поэтому, когда он указал на новый “кадиллак”, припаркованный у дороги (“Простая вежливость. думаю, дай, одолжу ее вам на пару деньков, вам ведь надо на чем-то ездить.”), эта хитрая уловка разозлила ее не так сильно, как могла бы всего несколько минут назад, и Эди послушно пошла с ним к машине, пока он расписывал все ее преимущества: кожаные сиденья, встроенная магнитола, руль с гидроусилителем. (“Эта красотка у нас всего второй день, но я, как ее увидел, сразу подумал: а вот это идеальная машина для мисс Эдит!”) Странно, но наблюдать за тем, как он демонстрирует работу стеклоподъемников и всего прочего, было даже приятно, особенно если вспомнить наглецов, которые не далее чем сегодня утверждали, что Эди якобы и за руль не стоит садиться.

Он все не умолкал. Действие обезболивающего заканчивалось. Она хотела побыстрее свернуть разговор, но мистер Дайал не сдавался (потому что уже вызнал у водителя тягача, что “олдсмобиль” осталось разве что свезти на свалку) и перешел к тяжелой артиллерии – он готов скинуть пятьсот долларов с заявленной цены, а все почему? Вскидывая ладони: “Вовсе не по доброте душевной. Нет, мэм, мисс Эдит. А вот почему. Потому что я хороший бизнесмен и потому что «Шевроле Дайала» нужен такой клиент, как вы”. Лился щедрый летний свет, мистер Дайал рассказывал, что еще продлит ей и без того продленную гарантию, и тут Эди полоснуло болью под грудиной, и она – вспышкой безобразного кошмара – увидела, как надвигается на нее старость. Ноют суставы, слезятся глаза, в горле вечная горечь от аспирина. Облезает краска, прохудилась крыша, подтекают краны, двор зарос травой, и кошки ссут прямо на ковер. И время – у нее куча времени, чтоб часами стоять во дворе и выслушивать каждого жулика, каждого проходимца, каждого захожего “доброжелателя”. Сколько раз она, бывало, приезжала в “Напасть” и заставала отца во дворе за разговорами с каким-нибудь коммивояжером, прохвостом-подрядчиком или бродягой-зубоскалом, который нанимался подрезать им деревья, а потом оказывалось, что цена-то была не за дерево, а за ветку, с приветливыми иудами в туфлях с пряжками, которые подсовывали ему журналы с девочками и угощали виски, которые предлагали уникальные условия для покупки акций и невероятные премии по опционам, права на разработку недр, участки с торговыми привилегиями и столько безопасных инвестиций и шансов, которые бывают раз в жизни, что наконец обобрали несчастного старика до нитки, даже дома родного ему не оставили…

Эди слушала его, и внутри у нее ширилась безнадежная чернота. А толку-то сопротивляться? Она была вся в отца – непреклонная старая язычница, в церковь она, конечно, ходила, выполняя свой гражданский и общественный долг, но, по правде сказать, не верила ничему, что там говорили. Везде царил кладбищенский запах: скошенной травы, лилий, взрыхленной земли, с каждым вдохом боль пронзала ребра, и из головы у нее все никак не шла мамина брошка с ониксами и бриллиантами, которую она, глупая старуха, положила в незапертый чемодан, что лежал теперь в незапертом багажнике разбитой машины, на другом конце города. “Всю жизнь, – думала она, – меня грабят и грабят. У меня отняли все, что я любила”.