Донна Тартт - Маленький друг

Юджину с превеликим трудом удалось уговорить Фариша не приезжать в миссию для, как он выразился, “инспекции”. Он как следует устроился в кресле-мешке, намереваясь поспать. Но едва он забылся тревожным, беспокойным сном, как почувствовал, что над ним нависает Лойал.

– Лойл? – вздрогнул он.

– У меня плохие новости, – сказал Лойал.

– Ну, что там у тебя?

– Ключ в замке сломался. Я не смог войти.

Юджин замер, пытаясь понять, о чем он говорит. Он еще до конца не проснулся, и ему тоже снились какие-то пропавшие ключи, пропавшие машины. Он застрял где-то посреди проселочной дороги, ночью, в каком-то поганом баре, там надрывался музыкальный автомат, а он никак не мог добраться домой.

Лойал сказал:

– Мне сказали, что змей можно оставить в охотничьей сторожке, в округе Вебстер. Но там сломанный ключ в замке, и я не смог войти.

– А-а, – Юджин помотал головой, чтобы стряхнуть сон, огляделся, – то есть ты хочешь сказать, что.

– Змеи внизу, в грузовике.

Молчание.

– Лойл, скажу тебе честно, у меня голова от мигрени раскалывается.

– Я их занесу. Помогать не нужно. Я сам их занесу.

Юджин помассировал виски.

– Слушай, я в сложном положении. Нельзя же их на жаре оставить, это жестоко.

– Ясно, – холодно отозвался Юджин.

Самочувствие змей его не волновало, его волновало то, что змей кто-нибудь увидит, если их оставить во дворе без присмотра – или мистер Дайал, или таинственный шпион в машине с откидным верхом, как знать. Вдруг он вспомнил, что во сне еще видел змею, очень опасную змею, которая выбралась на свободу и ползала где-то в толпе.

– Ладно, – вздохнул он, – заноси.

– Обещаю, уже завтра утром их тут не будет. У тебя от этого одни неприятности, я понимаю, – сказал Лойал. Он с откровенным сочувствием глядел на Юджина пронзительными голубыми глазами. – Из-за того, что я приехал.

– Да ты тут ни при чем.

Лойал провел рукой по волосам:

– Я что хочу сказать, я был рад знакомству. Ну а коли Господь не позвал к тебе змей, ну что же, значит, у Него на то были свои причины. Он иногда и ко мне их не зовет.

– Понимаю, – Юджин чувствовал, что надо бы еще что-то прибавить, но никак не мог подобрать верные слова. Да и в подлинных чувствах признаваться было стыдно: в том, что он сник и пал духом, в том, что не ощущал в себе истинной доброты, ни сердцем, ни разумом. Что и кровь-то у него дурная, и род дурной, что Господь с презрением глядит на него и отвергает его жертву, как отверг жертву Каина.

– Когда-нибудь Он и меня призовет, – сказал он с деланой бодростью. – Господь просто пока не нашел для меня места.

– Он может и другой дар ниспослать, – сказал Лойал. – Дар молитвы, проповеди, пророчества, предвидения. Наложения рук. Труда, доброты и милосердия. Даже в твоей семье, – он слегка замешкался, – есть те, кто в этом нуждается.

Юджин устало глянул в добрые, честные глаза гостя.

– Дело не в том, чего хочешь ты, – сказал Лойал. – Дело в том, чего возжелает Господь.

Гарриет зашла на кухню с заднего двора: пол был мокрый, столешницы чистые, но Иды нигде видно не было. Дома было тихо – не слышно ни шагов, ни шума вентилятора, ни бормотания радио, только монотонно гудит холодильник. За спиной у нее что-то скрипнуло, она дернулась, обернулась и увидела, как по оконной сетке ползет маленькая серая ящерка.

От жары и запаха сосновой полироли, которой Ида натерла столы, у Гарриет разболелась голова. В столовой среди сваленных в кучу газет раскорячился массивный сервант из “Напасти”. На верхней полке у него стояли два овальных блюда, похожих на вытаращенные глаза, а сам сервант, полуприсев на гнутых ножках – будто встав в стойку, – слегка, бочком, отклонился от стены, словно запыленный старый рубака, который готовится перемахнуть через стопки газет. Протискиваясь мимо него, Гарриет ласково провела по дверцам рукой, и старый шкаф как будто вытянулся в струнку, услужливо позволив ей пройти.

Ида Рью сидела в гостиной в своем любимом кресле – в нем она и обедала, и пришивала пуговицы, и лущила горох перед телевизором. Да и само кресло, мягкое, удобное, с пообтершейся твидовой обивкой и сбившейся в комки подкладкой, стало похоже на Иду, как, бывает, собака становится похожей на хозяина; иногда Гарриет, если не могла заснуть, спускалась в гостиную и сворачивалась клубочком в кресле, прижимаясь щекой к коричневому твиду, напевая себе под нос странные старинные песни, которые пела только Ида, песни, которые Гарриет слышала в детстве, старые песни, загадочные, как само течение времени – песни о призраках, и разбитых сердцах, и любимых, что сгинули навеки:

Свидеться бы с матушкой, свидеться бы мне,Свидеться бы с матушкой, свидеться бы мне,Каждый день цветы цветутТам, где солнце вечно светит в вышине.

Эллисон, скрестив ноги, лежала на полу возле кресла. Они с Идой смотрели в окно. В окне висело низкое оранжевое солнце, в подрагивающем от зноя вечернем воздухе топорщились телеантенны на крыше миссис Фонтейн.

До чего же она любила Иду! Чувство нахлынуло на нее так, что у Гарриет даже голова закружилась. Не обращая ни малейшего внимания на сестру, Гарриет подбежала к Иде и пылко обняла ее. Ида вздрогнула:

– Господь милосердный, – сказала она, – а ты откуда взялась? Гарриет закрыла глаза и уткнулась лицом в ее теплую и влажную шею: от Иды пахло гвоздикой, чаем, дымком и еще какой-то еле уловимой сладкой горечью, которую Гарриет, однако, распознала бы везде, потому что, по ее мнению это и был запах любви.

Ида расцепила руки Гарриет.

– Еще придушишь ненароком, – сказала она. – Гляди. Мы во-он за той птичкой на крыше смотрели.

Не оборачиваясь, Эллисон сказала:

– Он каждый день прилетает.

Гарриет прикрыла ладонью глаза от солнца. У миссис Фонтейн на крыше, на краешке аккуратно обложенной кирпичами трубы сидел красноперый дрозд: щеголеватый, грудь колесом, глазки живые, внимательные и на каждом крыле – по ослепительному алому штриху, будто по эполету.

– Еще тот чудилка, – сказала Ида. – Он вот как поет.

Она сжала губы и умело передразнила пение птицы: то было не тягучее попискивание лесных дроздов, которое резко скатывалось в сухенький стрекот – тц-тц-тц, как у сверчков, а потом опять взмывало вверх захлебывающимися, хмельными трелями, и неясное, в три ноты, посвистывание синиц, и даже не резкий, похожий на скрип ржавых дверных петель, зов голубой сойки. То был отрывистый, клекочущий, незнакомый вскрик, словно предупреждение – беррррегиии! – который обрывался тихим, мелодичным свистом.

Эллисон рассмеялась:

– Глядите! – воскликнула она, привстав на колени, потому что птица встрепенулась и, как будто прислушиваясь, склонила набок глянцевитую головку. – Он тебя слышит!

– Сделай так еще! – попросила Гарриет.

Иду просто так не уговоришь показать им, как поют птицы, всегда надо подгадывать, чтобы у нее было подходящее настроение.

– Да, Ида, пожалуйста!

Но Ида только засмеялась и покачала головой:

– Небось, помните, – сказала она, – старую сказку про то, откуда у дрозда красные крылья?

– Нет, – хором ответили Гарриет с Эллисон, хотя всё они, конечно, помнили.

Теперь, когда они стали старше, Ида все реже и реже рассказывала им сказки, о чем они очень жалели, потому что Идины сказки были странными, безумными и очень страшными: она рассказывала им об утонувших детях и лесных призраках, и о том, как гриф на охоту ходит, и о том, что еноты с золотыми клыками кусают младенцев прямо в колыбелях, и о том, как в заколдованных блюдцах молоко ночью превращается в кровь…

– Ну так вот, давно-предавно, – начала Ида, – жил да был уродливый карлик-горбун, и до того он всех ненавидел, что однажды решил сжечь весь мир. И вот так он разозлился, что взял в каждую руку по факелу да и пошел к большой-пребольшой реке, где жили все животные. А тогда, в стародавние времена, не было таких речушек да ручейков поплоше, как сейчас вот. Была только одна река.

Птица захлопала крыльями, быстро, деловито снялась с крыши и улетела.

– Ох, надо же. Вот и нет его. Видать, не хочет мою сказку слушать, – шумно вздохнув, Ида поглядела на часы и – к превеликому недовольству Гарриет – встала и потянулась. – Да и мне домой пора.

– Ну хотя бы нам расскажи!

– Завтра доскажу.

– Ида, не уходи! – закричала Гарриет, когда Ида Рью, тяжело вздохнув, нарушила их тихую идиллию и потихоньку поплелась к двери, как будто у нее ноги болели: бедняжечка Ида. – Ну пожалуйста!

– Да уж я завтра вернусь, – не оборачиваясь, усмехнулась Ида, пристроила под мышку коричневый бумажный пакет с продуктами и тяжело затопала к выходу. – Это уж будь спокойна.