Голые среди волков - Бруно Апиц
Он, Бохов, только приказывал и распоряжался, оставив Гефеля наедине с его душевной мукой. Вместо того чтобы ему помочь, Бохов просто отослал его. «Ты должен вернуть ребенка поляку, и баста!»
Бохов в ярости ударил кулаком по куче тряпья.
– А что я мог сделать?
Богорский пожал плечами.
– Не знаю… – сказал он.
– То-то, – с торжеством ответил Бохов.
Богорский остался невозмутим. Он знал, что ошибки и правильные поступки неразлучны, как свет и тень. Бохов совершил ошибку, но он с таким же успехом мог поступить и правильно.
– Харашо, – сказал Богорский по-русски.
Убрать ребенка из лагеря! Это было необходимо, и он, Бохов, потребовал этого от Гефеля.
– Ладно, – согласился Богорский, – но почему же Гефель этого не сделал?
Бохов вскипел:
– Потому что он… – и вдруг замялся под взглядом Богорского.
Может он и правда чересчур жестоко отнесся к велению сердца Гефеля?
Голова сама по себе, сердце само по себе…
Наверно, ему следовало самому проследить за тем, чтобы ребенка действительно увезли из лагеря… Может, надо было до последней минуты контролировать Гефеля? Может, он лишь потому предоставил все Гефелю, что и сам, будучи рассудочным и хладнокровным, поддался тому же человеческому чувству, что и Кремер, который, добросовестно выполнив данное ему поручение, закрыл на дальнейшее глаза. Оставшись один, Гефель вынужден был взвалить всю тяжесть на себя. Кто виноват? Никто? Все? Кто сделал ошибку? Никто не сделал! Все сделали!.. Бохов смотрел в глаза другу…
Человеческие глаза! В их сиянии, как в бездонном море, скрывались тайны знания и незнания, все ошибки и заблуждения сердца, понимание и постижение, вся любовь. Бохов был глубоко взволнован. Он думал: «Ты человек, докажи это!..»
Думал он о себе? О Гефеле? Или это была мысль широкая, как мир, охватывавшая всех, кто зовется человеком?
Ты человек, докажи это!..
Бохов чувствовал, что за пределами рассудка лежала непостижимая бездна, где все слова и мысли не найдут отклика и откуда не дождешься ответа. Быть может, и Гефель, заглянув в эту бездну, поступил так, как само собой разумелось, без лишних сомнений.
Вина? Ошибка?
Человек, считающий себя достойным этого звания, обязан прежде всего исполнить свой высший долг.
В груди Бохова поднялась буря. Он боялся расчувствоваться.
– Так что же нам делать? – спросил он сухо, скрывая за этим тоном свою слабость.
Богорский опять пожал плечами. Что они могут сделать?.. Все занятия по военной подготовке немедленно прекратить. Оружие пусть лежит в тайниках, боевым группам не собираться. Разветвленной сети подполья затаиться. Вот все, что можно сделать. И ждать, терпеливо ждать.
Посадка в карцер состоялась без каких-либо издевательств над арестованными. Обычных жестокостей не было. Мандрак, шарфюрер карцера, только собрался завтракать – из его комнаты тянуло приятным запахом жареного картофеля. Жуя, он вышел в проход и по знаку Клуттига запер Гефеля с Кропинским в камеру. Второй кивок Клуттига означал, что Мандрака приглашают в кабинет Райнебота. Мандрак, не торопясь, пропустил обоих начальников вперед, зашел к себе, облачился в форменный китель и застегнулся на все пуговицы. Затем спокойно проследовал в комнату коменданта. Он остался стоять, хотя Клуттиг и Райнебот сели. Клуттиг нервно затягивался сигаретой. Райнебот, небрежно развалясь на стуле, сунул большой палец за борт кителя. Мандрак кончил жевать.
– Послушайте, коллега, – начал Клуттиг, – эти двое – особый случай, мы займемся ими вместе.
– Допрос – до признания, – вставил Райнебот и злобно ухмыльнулся.
Клуттиг заклинающе поднял руку.
– Ради бога, не угробьте их: они нам нужны.
Он изложил Мандраку суть дела, подчеркнув, что Гефель – ключ, который поможет раскрыть подпольную организацию. Мандрак слушал молча и только раз облизнул губы. На его мертвенно-землистом лице, изрытом множеством оспин, не отразилось ни малейшего интереса. Тупой взгляд его мрачных, тусклых глаз тоже ничего не выражал. В том, как он стоял перед начальством, чувствовалась угодливость.
Клуттиг поднялся.
– Теперь вы знаете, – с ударением сказал он, – в чем ваша задача.
Мандрак медленно засунул руки в карманы брюк и тихо спросил:
– Что же мне с ними делать?
Райнебот побарабанил пальцами.
– Приласкай их, Мандрил, приласкай! – цинично сказал он.
Мандрак искоса взглянул на Райнебота, и по его лицу скользнуло что-то вроде усмешки. Ему нравилось, когда его называли Мандрилом. В этой отвратительной кличке было что-то первобытное, устрашающее, Мандраку она доставляла наслаждение. Он говорил мало, спрашивал еще меньше. И когда Клуттиг опасливо вмешался: «Нет, Мандрил, оставьте пока обоих в покое, мы еще поговорим», – Мандрил медленно повернул к нему голову и лишь молча кивнул. Он направился к выходу, и казалось, ему трудно было вытащить из кармана руку, чтобы взяться за дверную ручку. Выйдя, он захлопнул дверь ногой и двинулся в карцер. Длинный, шириной не более двух метров коридор был постоянно погружен в полутьму. Несколько лампочек на потолке своим тусклым светом только сгущали царивший здесь сумрак. Коридор запирался прочной решетчатой дверью, а в другом конце его было забранное прутьями окошко. За массивными, окованными железом деревянными дверями камер не было слышно ни звука. Камеры располагались по обе стороны коридора, окоченелые и застывшие, как мертвецкие. Единственным живым существом здесь был бесшумно сновавший по коридору уборщик Фёрсте.
Мандрил подошел к камере помер пять и отодвинул крышку глазка. Долго смотрел он в отверстие. В камере не было ни стола, ни стула, ни тюфяка, ни одеяла. Пустой четырехугольный ящик длиной в два метра, высотой в три и шириной в полтора. Единственным инвентарем была электрическая лампочка в проволочной сетке, подвешенной к потолку. Окошко в наружной стене было забрано толстой решеткой. Мандрил отпер камеру. Гефель и Кропинский встали навытяжку. Не говоря ни слова, Мандрил схватил Кропинского за грудки и рванул его к двери. То же он проделал с Гефелем, поставив его рядом с Кропинским. Затем проверил, как стоят арестанты, и пнул обоих в коленные чашечки.
– Стоять смирно! – мрачно произнес он. – Кто шевельнется, буду бить, пока ему не станет весело.
Он вышел из камеры и подозвал к себе Фёрсте.
– Жратвы не давать.
Фёрсте выслушал приказ, стоя навытяжку.
Гефель и Кропинский замерли, словно два испуганных зверька. Они не сводили глаз с двери, ожидая самого ужасного, что могло разразиться в любую минуту. Их мысли оцепенели, только слух был напряжен до предела. Они прислушивались к лагерным шумам, проникавшим сюда от ворот. Там, за стенами карцера, все шло заведенным порядком. Как странно!..
Дежурный блокфюрер кричал на кого-то, быстро и сторожко постукивали деревянные башмаки… В громкоговорителе раздался щелчок включенного микрофона, загудел ток, и чей-то голос вызвал капо, ведавшего учетом
