Фундамент - Алексей Филиппович Талвир

Оказавшемуся поблизости Прагусю Эльмукову Уга передала транспарант с приветствием.

Среди встречающих появилась Харьяс. Уга никогда еще не видела ее такой нарядной и красивой. Нельзя было не заметить, что она очень волновалась. Оно и понятно, нелегко увидеть любимого человека с другой женщиной.

А вот и Фадей Фадеевич, редкие седые волосы, сгорбленная спина… И только глаза, нетерпеливо ищущие, устремленные в сторону поезда, говорили, как сегодня он счастлив.

Пассажиры, смущенно улыбаясь, суетливо выходили на перрон. Их тут же окружали рабочие вутланского химзавода. Харьяс, бледная, сосредоточенная, не спускала глаз с вагонного тамбура. Нет, она ждала не тех, которые уже вышли.

Высокий, черноволосый, загорелый человек показался в дверях и, подняв руку, потряс ею в знак приветствия. Кто-то зааплодировал, кто-то ответил таким же дружеским жестом… Харьяс, едва передохнув, всем корпусом подалась вперед, расталкивая людей, кинулась к поезду. Тодор спрыгнул с подножки, поставил на перрон два чемодана и, вскинув руки, потянулся к тамбуру. Молодая женщина подала ему мальчика.

Харьяс, сразу отрезвев, отпрянула назад. И хлынули слезы…

Когда поезд, запыхтев, тронулся, на перроне начался митинг. Первым друзей с Украины приветствовал директор завода Чигитов. От имени шахтеров Донбасса выступил Тодор Христов. Кирилл, стоя рядом с ним, отыскал глазами Харьяс. Его лицо помрачнело.

После митинга он взял Христова под руку и подвел его к Харьяс.

Не ожидая этого, она настолько растерялась, что даже не нашлась подать Тодору руку. Только остолбенело смотрела на него.

— Здравствуй, Харьяс, — полушепотом произнес Тодор.

Она, стряхнув с ресниц слезы, кивнула в ответ.

— Та женщина с мальчиком — Маня и ваш сын? — справившись, наконец, с волнением, спросила она, хотя и сама знала, что это так.

Христов виновато посмотрел на нее и ничего не ответил.

Участники митинга тронулись по направлению к заводу. На перроне становилось все меньше людей.

Теперь Харьяс хорошо видела жену Тодора и его сына. Они стояли неподалеку с Фадеем Фадеевичем и оживленно разговаривали.

Харьяс понимала, что по закону гостеприимства она обязана подойти к Мане, поздороваться с ней.

Но какая-то тяжесть, переполнившая грудь, приковала ее к месту, не давала шагнуть.

— Товарищ Христов, вы, значит, вместо того, чтобы уехать на родину, в солнечную Болгарию, с дружеской помощью приехали к нам, в Чувашию! — Кугаров, сверкая улыбкой, остановился рядом с Тодором, подал ему руку. — Молодец! Очень хорошо! Одним словом — по-советски!

— Спасибо, спасибо, — поблагодарил Тодор, вопросительно поглядывая на Чигитова и Харитонову. — Простите, а вы кто будете?

— Я — заместитель директора химзавода по хозяйственной части, — по-военному щелкнув сапогами, представился тот.

— Очень знакомое лицо… Не встречались ли мы с вами на фронте?

— Вы, пожалуй, ошибаетесь, товарищ Христов, с кем-то меня путаете, — посерьезнел Кугаров. — Я вас вижу впервые.

Тодор, мучительно роясь в памяти (Где же? Когда? При каких обстоятельствах?), несколько минут не сводил с него глаз.

Кугаров спокойно выдержал его взгляд.

21

Вечер встречи шахтеров, который проводили на руднике, затянулся.

Харьяс решила не дожидаться директорской машины и незаметно выскользнула из столовой. В заводской поселок можно добраться и по узкоколейной железной дороге. Она направилась к вагонеткам, груженным фосфоритной рудой. Маленький паровозик, стоявший в голове состава, пыхтел и скрежетал, готовый к отправлению.

Вокруг рудничного холма колыхались крупные золотые колосья зреющей ржи. И хотя солнце уже спряталось за горизонтом, вечерней прохлады не чувствовалось — по-прежнему было сухо и душно.

Молодой машинист, увидев старшую лаборантку химзавода Харитонову, пригласил ее к себе, и паровозную будку. Он и его помощник, одновременно выполняющий обязанности кочегара, как бы соревнуясь в галантности, уступили Харьяс место у открытого окна. Как только состав тронулся, они, перебивая друг друга, стали развлекать ее разговорами. Но маленький паровозик издавал такой шум, что почти ничего нельзя было расслышать. И это пришлось очень кстати. Харьяс находилась под впечатлением сегодняшней встречи и ей было не до праздных разговоров молодых машинистов.

Она долго смотрела в сторону большой штольни рудника, который был врезан в землю у самого подножья пригорка. Земля вокруг выглядела серой, словно выжженная знойным солнцем. Лишь поодаль, в овраге, где местами просачивалась подземная влага, свежо зеленела невысокая травка. Эта узкая живая полоска казалась изумрудным пояском, кем-то позабытым у рудничного холма.

Вон в том одноэтажном деревянном домике, в шахтерской столовой, за сдвинутыми столами сидят донбасские рабочие и здешнее руководство. Среди них и Тодор Христов, ее давняя любовь и сегодняшняя боль. Что теперь ей от его выразительных взглядов, трогательных жестов, нежных пожатий рук… Между ними — пропасть, через которую она никогда не решится переступить.

Чуть-чуть утешало лишь то, что и у ее уставшего, израненного сердца есть верная и надежная пристань. Там всегда можно найти покой и утешение.

Этой пристанью для нее был Чигитов, его многолетняя, неизменная, полная самоотречения любовь.

Как ей хотелось сейчас, чтобы он, заметив ее отсутствие, выбежал из того домика… Когда они садились за стол, он шепнул ей: «Поедем вместе, мне нужно с тобой поговорить». Пусть не обижается, на этот раз она ушла не от него, от Тодора, и теперь, думается, уже навсегда.

Но это был голос рассудка, а сердце? Что скажет оно?

«Нужно немедленно отсюда уехать, — вдруг решила Харьяс. — Завтра же возьму отпуск и поищу себе работу в другом месте. Можно снова попроситься к геологам, перейти в «Союзсланец». Или съездить к Монике, возможно, она порекомендует что-нибудь подходящее»…

От принятого решения стало легче на душе. Высунув голову в окно, она только теперь заметила, что ветер, свистит в ушах, паровозик мчится на всех парах, и они приближаются к эстакаде, переброшенной через железную дорогу, которая связывала Москву с Уралом и Сибирью. С высоты эстакады Харьяс взглянула вниз и увидела крыши пассажирских вагонов, бегущих на восток. Их паровозик, машинист любовно называл его «овечкой» (серии «о»), достигнув контрольного столба, дал такой громкий и продолжительный гудок, что у Харьяс долго потом звенело в ушах.

Пока рабочие опрокидывали вагонетки с рудой, которая ссыпалась неподалеку от корпуса рудодробильного цеха, Харьяс окинула взглядом бескрайний лесной массив, что начинался в нескольких десятках метров отсюда и доходил до московских окраин.

«Вырубить этот лес почти так же невозможно, как ведрами вычерпать море. И все же прав Прагусь, его нужно беречь», — подумала она.

В новом деревянном доме, где жила Харьяс, как в гостинице, было несколько комнат и одна общая кухня.

«Уга, видно, занимается, — подумала она, заметив, что окна ее комнатки, выходящие в сторону заводского двора, распахнуты настежь.