Глубокая печаль - Син Кёнсук

″Ушла? Неужели моя младшая сестра ушла навсегда? Сухэ!″ – неожиданно оставшись совершенно одна в полумраке комнаты, позвала младшую сестру. И только произнесла, как не поверила глазам: сестра с шумом распахнула дверь и снова вошла в комнату враскачку.

– Это ты жестокая и бессердечная! Все молчишь, прикусив губы. Что? Хочешь нам отомстить? Я боюсь тебя. Когда сообщила тебе, что мама умерла, ты даже бровью не повела. Не хочу тебя больше видеть! Мне страшно. Я вижу тебя насквозь, хотя ты и не показываешь свое недовольство. Как будто хочешь сказать мне: ″Так и живи с виной, что бросила старшую сестру″. Так ведь? Прошу тебя, оставь меня… Отпусти меня!

Не сдержавшись от этих слов, Сухэ бросила подсвечник в опухшее от слез лицо сестры.

– Ну что? Теперь хватит? Отцепишься теперь от меня? Что еще? Хочешь, чтобы я сдохла! Убирайся! Убирайся! Я тоже не хочу видеть тебя больше. Уходи, прошу тебя. Не попадайся мне на глаза, исчезни навсегда!

Край брошенного подсвечника резанул по щеке Сухэ, и потекли капли крови. Сестра ушла, оставив красные пятна в комнате.

Она даже не заметила, что, пока кричала на Сухэ, плавки испачкал понос.

«Она, видимо, ушла навсегда!» – пока переодевала плавки и вытирала с пола капли крови сестры, ее душа разрывалась: она чувствовала себя все той же маленькой семилетней девочкой.

Посмотрела на поблескивающий в лунном свете снег, лежащий на глинобитной ограде в виде могилы.

″А знаешь ли ты, что меня до сих пор поддерживало именно холодное равнодушие к тебе и маме. Но ты ушла, разрушив и это… – Никто не увидел, как она, втайне даже от луны, с силой сжала уголки глаз у переносицы. – Сможешь ли ты когда-нибудь понять, что рана, оставшаяся на твоей щеке, – это только часть глубокого шрама по всему моему телу и, пока этот шрам не заживет, мне все время будет семь лет″.

– Пора и нам поесть вместе с почившим.

Старик засуетился, и она вскочила за ним, разжав кулаки. Ох уж эти воспоминания. Она посмотрела на внутренний изгиб уха старика, согнувшегося перед столом для жертвоприношения. Старик стал брать с жертвенного стола и подавать ей поочередно то жужубу, то высушенную хурму, то каштан.

– Я приберу стол, а ты иди спать. Устала, должно быть, с дороги-то, – обратилась к ней старушка.

– Нет, не очень. – Она нежно взяла бабушку за руку.

Та застеснялась и широко улыбнулась:

– Ай, да будет уж… На рассвете я опять подброшу дров.

– Не надо. И так тепло.

Она убрала со стола, протерла два набора посуды из дерева и положила их в корзину из бамбука, потом все это положила на полку вместе с коробочкой с благовониями, латунной чашкой с белым рисом и латунным подсвечником, и вошла в комнату напротив. Не включая свет, расправила постель и прощупала место рядом с собой.

Мёнсика не было.

Вечер только начинался, когда мальчик очнулся, быстро съел приготовленный старушкой ужин и снова уснул. Она видела, как старик на спине принес сюда ребенка и уложил в постель, он укрыл его одеялом и повесил шерстяную шапку и куртку на вешалку.

″Когда он проснулся? Проснувшись, куда он ушел среди ночи?″ – Представив себе заснеженную горную дорогу, быстро открыла дверь комнаты и вышла. Свет в комнате стариков уже погас.

– Дядя! Дядя!

– Что такое?

– Мёнсик пропал.

– Что?!

– Да я о Мёнсике. Его в комнате нет. Наверно, в деревню ушел. Как он по снегу-то?

– Да нет же. Должно быть, в сарае, он все время так.

– Что?

По спокойному предположению старика, что мальчик спит в сарае, ответившего ей, даже не включая свет, поняла: в этом нет ничего удивительного.

– Оставь его в покое. Нет смысла возвращать его в комнату. Все равно выползет. Дикий малый! Если пойдешь к нему, зажги свечу. Все собираюсь купить фонарик, да всякий раз забываю… Свеча и коробок спичек на мару на полке.

Голос старика был сонным. Она прошла на веранду, достала с полки свечу, зажгла и пошла в сарай. Холодный ветер сбивал пламя свечи, чтобы оно не погасло, она прикрыла огонь ладошкой и с трудом открыла дверь сенника.

На скрип открываемой двери и от света свечи Мёнсик зашуршал на соломенной куче и свернулся калачиком, как барсук. ″Инстинкт!″ На аккуратно сложенные дрова мальчик положил толстый слой соломы и устроил для себя мягкое местечко. Поленница была достаточно высока, и влага с пола сарая не достигала его лежанки. На своем соломенном ложе Мёнсик лежал калачиком.

Когда она шагнула к нему, Мёнсик тут же вытянул вперед руку и зажмурился. Он остался в своей шапке и куртке, которые до этого были повешены на стене. Она приблизилась еще на шаг, и Мёнсик моментально прильнул к стене.

– Кто это?! Кто ты?! – сонным голосом спросил он.

В колыхающем пламени свечи их тени сливались на стене.

– Я тот человек, что выкопал тебя из снега и принес на себе сюда. Дорога была такой скользкой, что мне пришлось даже босиком бежать. Ты не можешь помнить, потому что ты почти умер в тот момент.

Молчание.

– Почему ты здесь спишь? Здесь ведь так холодно, а в комнате тепло и дрожать от холода не надо, не так ли?!

Она протянула руку, но мальчик еще больше отодвинулся от нее.

– Да не бойся ты.

Она поставила свечу на пол, притянув малыша к себе, спустила с поленницы. От неприятного запаха его тела она сморщилась. Свеча от потока воздуха при движении соломы погасла.

– Ох, как темно…

Хотя она и обняла мальчика и спустила его на пол, он по-прежнему не распрямлял своего скрюченного тельца.

– Садись ко мне на спину.

Она подставила ему спину, но мальчик продолжал стоять, даже не пытаясь залезть.

– Все хорошо. На горной тропе я тоже тебя несла на спине. Тогда ты был без сознания, твое тело так окоченело, что ты был неподъемным.

Молчание.

– Ну же, давай быстрей. Я тоже спать хочу.

Еще какое-то время Мёнсик помялся, в конце концов прижался грудью к ее спине. На этот раз детское тельце было таким легким, словно бумажный кораблик.

″Неужели тебе тоже восемь лет?″ – она еле сдержалась, чтобы не хихикнуть.

Тепло мальчика передалось ей и разлилось по всей спине. Только