Глубокая печаль - Син Кёнсук

В их деревне всегда обильно выпадал снег в начале зимы. Здесь было привычным, что снегопад шел по три, а то и по четыре дня без остановки. В прошлом, когда Ынсо была еще совсем маленькой, снега всегда выпадало больше ее роста: сугробы были так высоки, что даже в голову не приходило, что их можно убрать.

Из-за сильного снегопада заносило дороги. Но, несмотря на это, она обматывала соломенной веревкой галоши на меху и взбиралась на пригорок, ведущий к школе, а оттуда уже можно было услышать громкоговоритель:

– Из-за большого снегопада уроки отменяются. В школу можно не приходить.

Школьники, раньше других вышедшие из дома и поднявшись на этот пригорок, услышав сообщение о временном прекращении занятий, не возвращались в деревню, а передавали новость всем остальным подходящим школьникам. А потом всей гурьбой, прижав завернутые в платки учебники к груди, катались до покраснения щек на снежных горках и только потом возвращались по домам.

– Нет смысла больше мести. Иди умойся.

Видимо, Ису подумал о том же и, забросив метлу под мару, подошел к колодцу. Ынсо налила в таз для умывания горячую воду и, смешав с холодной, подала брату.

Всю ночь не переставая шел снег, а когда наутро Ынсо вышла из дома, снежные сугробы намело даже на мару. В такие дни отец спал урывками, он вставал ни свет ни заря и, не обращая ни малейшего внимания на бесконечный снегопад, мел двор.

Ей вспомнился отец с огромной бамбуковой метлой в руках. Он прочищал тропинки на дворе, который из-за выпавшего белого снега казался шире. Отец всегда прокладывал три тропинки: одна тропинка вела к колодцу – по ней за водой ходила мама, готовившая нам завтрак; другая была прочищена от земляного порога до ворот – для Ису и Ынсо, которым надо было как-то ходить в школу; третья же вела к туалету. Снега выпало столько, что снегом, который был счищен с этих трех троп, наполовину закрывало хурму, росшую во дворе.

– Давай умывайся, а то вода остынет.

Ису поставил таз с теплой водой перед собой и оглядел двор.

«Неужели у брата был такой острый нос?»

– Почему ты не умываешься? О чем задумался?

– Думаю об отце.

«Да, с папой было беззаботней. Хотя он и был груб с мамой, мы никогда не думали об уборке снега, сколько бы он ни шел…» – Тут Ынсо осеклась, так ничего и не сказав, понимая неуместность своих слов.

Было время, когда отец расчищал во дворе три тропинки, а мама на кухне разводила огонь в остывшей за ночь печи. Под котлом с водой для умывания вспыхивали угли, и пол около печки снова становился теплым. Было время, когда Ынсо и Ису, играя и щекоча друг друга за бока, старались наперегонки занять это самое теплое место в доме, а потом вместе прятались там под одеялом.

«Невозможно снова туда вернуться, невозможно опять барахтаться с Ису возле разогретой печи под скрип метлы отца, убирающего снег во дворе. Насколько же тогда было тепло и уютно, насколько же мы счастливы были тогда, когда звуки папиной метлы, метущей снег, сливались с кухонными звуками: мама открывала котел, доставала с полки посуду, шинковала что-то на кухонной доске. Как хочется вернуться в то время, вернуться в мой такой родной дом, смотреть на покрытое потом лицо отца, подметающего снег холодным ветреным днем, и восхищаться его силой; бежать сквозь сугробы к воротам по проложенным папой тропинкам, чтобы выглянуть на улицу!»

– Вода остывает, быстрей умывайся!

– Переживаю я…

– О чем?

– Мама же одна остается. Как было бы хорошо, если бы сейчас был жив отец.

Ынсо не смогла ответить, что он прав.

«Так ли это? Действительно ли для мамы было бы лучше, чтобы папа был рядом с ней? Разве не помнишь, хотя мы и были счастливы какое-то время, но отец до конца жизни так и не простил мать? Из-за его бесконечных подозрений мать даже не могла выйти куда-либо из дома. Разве ты не помнишь, как однажды в зимний день, когда мама вернулась от соседей, держа в руках кашу из красной фасоли, которую женщины деревни вместе готовили, чтобы потом раздать по семьям, отец отшвырнул ее в заснеженное поле только из-за того, что она припозднилась?! Когда мать вошла во двор, прижимая к себе огромный латунный таз, полный только что сваренной каши, отец выскочил из дома и со словами: «Куда это ты ходила? Почему так поздно?» – толкнул ее в снег. Каша тут же вылилась на снег и залила мамину юбку. Как отчетлив был след от бурой каши на белом снегу. Но отец не только вымещал злость на маме, потом он заботливо наносил мазь на ее обожженную горячей кашей руку, сам ходил за водой, разводил огонь, пока ее рука не зажила, выказывая и свои теплые чувства».

«Отец и Сэ?!» – Ынсо вздрогнула, осознав, что Сэ был похож на ее отца: в тот день, когда муж избил ее зонтом, когда она потеряла сознание и когда снова открыла глаза, то увидела перед собой сожалеющего Сэ.

– Что я наделал?!

Муж был бледен и просил у нее прощения. На ее лбу лежало холодное влажное полотенце, лицо распухло. Мужчина с раскаянием гладил ее по щеке, прикладывал яйцо, делая теплый компресс на посиневшие скулы. Ынсо в присутствии Сэ не наносила себе мазь, понимая, что он переживает за содеянное. Она мазала только видимые ей раны, оставленные зонтом, но не могла дотянуться до ран на спине и под ключицами, где все посинело.

У Сэ тоже не все было в порядке. Хваён так сильно укусила его, что у него на голени остался глубокий след от ее зубов. Видно было, что ему очень больно, но не он подавал виду, наоборот, кормил и обнимал Хваён.

Все произошло так внезапно: если бы только не оставленные раны на теле, Ынсо подумала бы, что это ей приснилось. Каждый раз, рассматривая свои ушибы, она с содроганием думала об ужасном происшествии. Если бы только после этого на душе у Сэ посветлело, исчезли ли бы терзающие его подозрения, Ынсо подумала бы, что они квиты, и ничего бы не сказала. Однако звонки, которые, без всякого сомнения, делал Сэ, продолжались и дальше. Когда она отвечала на звонок, он бросал трубку, проверив, дома она или нет.

После завтрака мать почистила батат и редьку и порезала на