Фантом Я - Ольга Устинова
Швейцар наблюдал похороны списка Евгением с выражением близстоящей от него колонны, однако показал на дверь, в качестве напоминания о конце рабочего дня.
И Евгений вышел на воздух через указанное ему швейцаром пространство. На воздух каналов, где плавали в тумане и покачивались, едва уловимыми и едва ощутимыми миражами, скелеты отвергнутых новыми властителями вычурных, изощренно-изящных зданий.
Медленно побрел Евгений домой.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ОЛЬГОЙ
Как-то в осени шел Евгений, бездумно и бесцельно, привычно ориентируясь по отражениям, и увидел в узком протоке, укрытом осенним шествием листьев, пробирающееся через них по линии противоположного берега навстречу его собственному волнительно-знакомое отражение; и электрический голубой был здесь, и, из всех чистых белых, самый чистый до сверкания белый, — танцующие на воде цветовые змейки, единственная на все водное царство города уникальная змеистая троица.
Отражение тянулось с противоположного берега ему навстречу. Почти достигнув его собственного, вытянувшегося к середине протока, оно замерло, решая — разминуться, или… а что, собственно, «или»? Так постояли они в воде, две цветные тени человеческие, почти коснувшись друг друга, побалансировали, покачались, обнимаясь нерешительно, и двинулись каждый своей дорогой.
Так расстались Евгений и Ольга.
Возвращаясь домой, на подходе к флигелю, ощутил вдруг Евгений задрожавшими пальцами и губами, всем заполнившимся холодным страхом телом, визитера в своем доме, незваного и неизбежного, страшного и освободительного.
Рванулся Евгений по узкой каменной лестнице флигеля, уже видя вперед то, что ему предстояло увидеть, промчавшись через пустую, брошенную выселенными жильцами квартиру, в дальний конец ее, к комнате с пятью углами. Там рванул он дверь неслушающимися, лихорадочно хватающими ручку и соскальзывающими с нее панически пальцами.
…Она застыла как статуя, уснувшая и умершая в старинном кресле с высокой спинкой, со стерегущим ее грифом в окошке за спиной.
Мертва была прекрасная женщина, Умерла, сидя у окна в кресле, прямая как свеча, сокровище из прошлого, охраняемая крылатыми грифами за окном.
Машинально поднял Евгений с полу беленький листок бумаги с заголовком, отпечатанным крупно и жирно, через несколько интервалов: «УКАЗ О ВЫСЕЛЕНИИ».
И не смог такого вынести Евгений.
Бросился он вон из дома родного, в ночь, где осень творила вакханалию…
НОЧЬ КОШМАРОВ
Все в этом городе заливало водой. Не было двух измерений. Не было ватерлинии. Был один водопад с неба, превративший город в серый мираж, дух, видение где-то в глубинах водных царств сердитых сегодня богов стихии.
Евгений двигался сквозь эту влагу амфибией, что, оказавшись под водой, все равно — дома. Евгений двигался в водном пространстве, не ощущая где он. Свободно легкие его вдыхали воду. Свободно чувствовал себя Евгений в стихии воды хлещущих в него потоков и струй, в урагане отчаяния своего и горя.
Здесь дома был Евгений, дома. В этой затонувшей цивилизации кошмара, в стране тонущих снов брел Евгений последним могиканином всех градов-китежей и цивилизаций Лемурии.
Город Евгения уходил под воду, и знал об этом лишь Евгений. Ничто не могло бы сообщить Евгению такую силу видения в его, Евгениевом, измерении, как ночь эта отчаяния его и безумия.
Приветствовал Евгений серый мираж Исаакия, но знал, что более к тому придется и сможет он ночью сей увидеть.
Почуял это Евгений легкими амфибии и двинулся сквозь шторм к тому месту в городе, что казалось ему зла средоточием, всего причиной, губительнейшей силы фантомом, — к той персоне, конной, тяжелой и грузной, что, растворив ворота, стоял там, в глубине неказистого двора, и ждал Евгения.
Он там стоял, и Евгений двинулся на него рассвирепело в открытые сегодня ворота, желая навсегда покончить спор чудаков со стихией оболванивания.
И двинулся царь грозно на смельчака-Иванушку, и топнул конь свирепо в асфальт и в воду над асфальтом, и взвыли фантомы в городе, как трубы заводов по утрам на грязных окраинах завыли бы, призывая в рабство. И двинулся конь на Евгения, храпя в отвращении, и дрогнул Евгений… и побежал.
И встали тени исчезнувшего и прекрасного в водяной гуще дождя на пути в панике мечущегося в этом мраке страшной ночи Евгения.
Как потерянная в катастрофе рука человека никогда не исчезает из эфирного тела его, окружающего ее владельца, и продолжает ныть и давать боль хозяину своему, и по ночам являться ему в физической своей сути, так явились Евгению в сплошном водяном потоке, так замаячили перед ним тени уничтоженного, серые тени забытого, замелькали в беге его миражами в вышедшем из своих границ водном двойнике города, затопившем преобразованный город, вместе с зияющими ранами его до самой высокой верхушки самого высокого купола и шпиля.
Так он бежал, так мчался, останавливаясь каждый раз, как перед ним вырастала серая тень того, другого, умершего в городе предмета-здания.
Вот миновал Евгений заветный неандертал, снесенный, взорванный безжалостно и теперь перед ним объявившийся. Постоял он и вновь пустился в бег, пока не встала перед ним и заставила резко остановить безумный бег старинная его знакомая, нежно любимая когда-то и горько оплакиваемая потом балерина-церковь.
И показалось Евгению, что дождь прекратился. Что вышло солнце в ночи. Что заиграла и залучилась ему в глаза красками, из всех виденных им красавиц первая красавица, балерина-церковь.
Евгений, застеснявшись встречи столь желанной, давно им где-то во снах искомой, поклонился головой и стал обходить вокруг нее, высчитывая бело-розовые башенки, заботясь первым долгом, чтобы все было на месте.
И все было на месте: и купола-луковки, с золотыми крестами, и улыбалась церковь и грелась на солнышке, и ничего-то с ней не произошло. И не о чем волноваться было Евгению. Все кружевные юбочки на башенках, все складочки на навесах над крылечками, все в первозданном виде красовалось перед Евгением, все краски сияли на солнце, и отогрелся Евгений, и присел у стеночки, и больше никуда не надо было ему бежать и мучиться.
И высокое голубое небо в белую рябинy укрыло его крылом ангела.
ЭПИЛОГ
Никто с тех пор не видел Евгения.
Раз только, осенью поздней и лютой, одинокий прохожий брел нетвердо и спотыкаясь по ночному каналу и увидел нечто по его разумению необычное.
Был тот час ночи, чья очередь, будучи последним в этой части суток, перейти в морозную сумеречную хмарь утра.
Над каналом висел хлопистый и мокрый ранний снег. Слабосильный пока еще морозец натягивал на канал рыхлую пленку льда, и даже не лед то был, а рыхлый и влажный жирок снега. И никак он не мог завоевать весь канал. А чернели повсюду водяные
