Дни убывающего света - Ойген Руге

террасу, разбух от воды, да даже половиц не хватало. Жаль, подумал Маркус, не пола, а тех прекрасных вещей, которые вдруг показались ему заброшенными и осиротевшими — и он спросил себя, раз уж один раз дошло до этого, то не может ли он получить в наследство кожу кобры и пилу пилорылого ската, и кошачью акулу, но, пожалуй, когда умрет прабабушка, тогда на очереди будет дедушка Курт, а когда умрет дедушка Курт, то его отец — длинная, слишком длинная очередь, и единственная надежда заключалась в том, что он получит в подарок то или иное раньше времени — может, с отцом удастся сторговаться? Где он интересно? Маркус огляделся, но отца, конечно же, нигде не было. Вечно, когда он нужен, его нет — вот сейчас, например, чтобы спросить спятившую прабабушку, нельзя ли попасть в зимний сад. Достало иметь такого отца, которого никогда нет рядом. Другие отцы были рядом, только у него, у Маркуса Умницера, был такой говеный отец, которого никогда не было рядом. Засранец.

Он вернулся к столу с холодными закусками, взял себе еще одну сосиску. Муть сидела в другой комнате рядом с дедушкой Куртом, и так как ей не очень нравилось, что Маркус ест сосиски, он побродил еще немного по «буфетной», скучающе поразглядывал стоящие и висящие повсюду предметы индейского искусства, которым всегда так восторгалась прабабушка, и, когда снова раздался звонок, незаметно проверил, не отец ли пришел. Он съел сосиску, а засранца всё не было, он решился сам спросить прабабушку, нельзя ли в качестве исключения посмотреть зимний сад, но… только он уже вытер пальцы о штаны и осмотрелся в поисках прабабушки, как в соседней комнате вдруг стало тихо, и мгновение спустя раздался голос, запевший тихо и высоко, пожалуй, слишком высоко для мужчины и слишком чисто для практически вымершего экземпляра, но голос действительно принадлежал Вильгельму, сидевшему в своем темном углу, с закрытыми глазами, и певшему, просто выпевавшему, какой-то, кажется, сымпровизированный бред, но… нет, там что-то про Ленина и Сталина, кто-то пытался подпевать, но не знал текста наизусть, и Вильгельм допел до конца один, соло, Птеродактиль, мешок костей, с орденом на груди, как олимпийский чемпион.

Снова все зааплодировали. Вильгельм отмахнулся, но это не помогло, люди хлопали, как будто это и прям очень круто. Только прабабушка скорчила гримасу — она явно стыдилась Вильгельма, и Маркус еще подумал, не настал ли тот самый момент, чтобы спросить ее про зимний сад, когда — невероятно — запел следующий. То есть правильней сказать «следующая». Из стороны в сторону, в такт, раскачивался никто иной, как баба Надья, и низким грубым голосом сыпала русскими звуками, тут же привлекшими всеобщее внимание, слышалось «тсс-тсс», даже на прабабушку цыкнули, бабу Надью подбадривали взглядами, уже первые головы начали раскачиваться в такт, и после того, как баба Надья добралась во второй или третий раз до своего рода припева, в котором похоже было только одно слово, которое все понимали, а именно «wodka-wodka», первые начали подпевать, в том месте про «wodka-wodka», в то время как баба Надья серьезно и упорно пела заунывные куплеты, один за другим, пока все, громче всех толстяк с лицом павиана, не начали рычать вместе: «wodka-wodka», и даже хлопали в ладоши на «wodka-wodka». Творилось что-то невообразимое. Вечеринка динозавров. Да, отец много пропустил, подумал Маркус и огляделся, не пришел ли тот за это время, но вместо отца увидел в самом центре всего этого сумасшедшего веселья, между гогочущих, лыбящихся и пьяных морд серьезное, с отсутствующим видом, совершенно не тронутое всем этим лицо, очень узкое и очень кривое, с отметинами маленьких воспаленных точек под бровями.

В тот же самый момент что-то зазвенело в соседней комнате, кто-то закричал и — с трудом — Маркусу пришлось пробираться сквозь толпу устремившихся через раздвижную дверь людей, к матери.

— Что случилось, — спросил он.

— Мы уходим, — ответила Муть.

— Почему так сразу?

— Объясню на улице, — сказала Мелитта.

Они ушли, не попрощавшись с прабабушкой и прадедушкой.

Легуана он взял с собой.

Ночью ему снова снились отрезанные рыбьи головы.

[Глава XIV]

1979

Даже снег, чистить который не успевали уже несколько дней, не мог сделать район представительней. Высокие многоквартирные дома слева и справа выглядели убого. Фасадная штукатурка местами почернела от печного дыма, местами из-под нее проступал голый кирпич. Балконы выглядели так, будто вот-вот рухнут на голову.

«Творим руины без оружия в руках», — вспомнился лозунг коммунальщиков из анекдота.

По ту сторону стены, в Веддинге, были видны роскошные новостройки. О чем думали западноберлинцы, глядя на нищету на этой стороне?

Дом № 16 казался нежилым. Неточный адрес? Дверь нараспашку. Курт вошел в полуразрушенный подъезд. На потолке остатки лепнины с цветочными мотивами. Зачарованный сон.

Древние таблички: «Торговля вразнос запрещена». «Играть в мяч запрещено». «Оставлять велосипеды запрещено».

Боковое крыло справа. Сорванные, изломанные почтовые ящики. Дверь настежь, не закрывалась, толстый слой льда на полу перекрывал порог: трубу прорвало, подумал Курт, самое частое словосочетание этой зимой. После резкого похолодания под Новый год всюду прорвало трубы.

С трудом удерживаясь на ногах, Курт прошел по обледенелому полу, поднялся на два лестничных пролета, постучал в дверь справа. Надеялся, что никто не откроет. Тогда можно сказать, что он попытался. Только вот, что он выиграет от этого? Ирина позвонит в полицию или, еще хуже, приедет сюда сама, упаси боже. Если Ирина увидит, как здесь всё устроено, то конец.

Шум. Шаги. Дверь открылась, появился Саша. На нем был ужасный, несуразно латанный синий свитер. Волосы пострижены коротко, как у заключенного. Он отощал, лицо стало странно восковым, а взгляд — каким-то безумным.

— Проходи, — сказал Саша и сделал такой жест, словно приглашал во дворец.

Курт вошел в пустую квартиру. Он едва рассмотрел детали — деталей почти не было. Совершенно голый коридор. Кухня без единого предмета мебели, все кухонные принадлежности располагались по краям старой варочной плиты. Комната: голые половицы красно-коричневого цвета. Голая лампочка на потолке. Шкаф. Матрас. Выкрашенная в синий школьная парта, на которой стояла печатная машинка.

Саша указал на единственный в комнате стул.

— Садись, — предложил он. — Хочешь чаю?

Курт остался стоять, огляделся.

Полная пепельница на подоконнике. На полу книги.

— Я еще не совсем обустроился, — сказал Саша.

— Угу, — ответил Курт.

Через окно, покрытое морозными узорами, он посмотрел на тополь во дворе, распростерший свои ветки к небу.

— У тебя есть ордер на жилье здесь или что-то в этом роде?

Саша засмеялся, покачал