Дни убывающего света - Ойген Руге

сказал, «уважая волю к жизни этих тварей» (а раньше он всегда ел угрей!); трех угрей получил мясник, который паковал для Ирины знаменитые «слепые пакеты», содержимое которых (ромштекс, копченое свиное филе или вареная ветчина) не должно было открываться другим покупателям; трех получил автомеханик; одного — продавец из книжного; и двух последних — бывшая коллега, из отцовского небольшого сада которой и происходили те самые сушеные абрикосы, а также айва и зимняя груша с толстой кожицей, которые Ирина почистила и нарезала кубиками, положила на сковороду вместе с уже замоченными абрикосами, с порезанными на половинки плодами инжира из русского магазина, изюмом (который она использовала вместо винограда), каштанами (которые она собственноручно собирала на холме Капутер) и немного толстокожими, а поэтому порезанными на мелкие кусочки кубинскими апельсинами (которые она просто купила в магазинчике!), потушила всё это с большим количеством сливочного масла, приправила армянским коньяком и в качестве начинки положила всё это в рождественского гуся, которого готовила по трехсотлетнему рецепту и который — поскольку утверждается, что рецепт пришел от монахов из Бургундии — назывался бургундским гусем по-монастырски.

Хотя гусь весил добрых пять кило, Ирину — когда она поставила разделанного, вымытого, посоленного, проткнутого в нескольких местах и начиненного гуся в духовку — стал мучить ужасный вопрос, хватит ли его на всех. Она подсчитала всех гостей, их было семь: кроме Шарлотты и Вильгельма в этом году к ним присоединилась и ее мать; Саша придет со своей новой подружкой.

Ирина решила пожарить и потроха: сердце, желудок, печень. Обычно она жарила потроха на следующий день и поедала их с остатками гуся в течение рождественских праздников — изысканнейшее наслаждение! Ирина любила жестковатые стенки желудка и сладковатый вкус печени, Курт же, напротив, испытывал отвращение к потрохам, а также к обгладыванию костей; и разогреваемую еду он не приветствовал, хотя и не признавался в этом. Но она знала его: он не любил есть два дня подряд одно и то же.

Ирина нарезала потроха небольшими порциями, хорошенько приправила перцем, бросила их на сковороду в кокосовое масло и дала пошкворчать на небольшом огне, параллельно готовя подливу, самое основное, самое важное в гусе по-монастырски: смесь из коньяка, меда и портвейна, который давал гусю смолянисто-сладкую корочку, состоящую наполовину из меда, наполовину из фруктового сахара. Совсем неплохо поживали монахи в Бургундии. А где, собственно, эта Бургундия?

За исключением бургундского гуся, все остальные блюда на рождество были немецкими. Кроме краснокочанной капусты и грюнколя, были клёцки по-тюрингски (самый сложный вариант из всех), картошка для Курта, который не ел клёцок, к тому же острый салат из редьки на закуску, пудинг из фруктового сока на десерт и домашний штоллен[31] к кофе напоследок — и всего этого в избытке, так как Ирину больше всего мучал вопрос, хватит ли на всех. Всё свое детство она недоедала. Всё детство стояла в очереди за хлебом; ела подгнившие картофелины (сначала съедались подгнившие, так что в итоге только подгнившие и ели); всё свое детство с начала зимы ждала первых сильных морозов, так как тощую свинью, которую бабушка Марфа весь год кормила помоями, как правило, забивали только тогда — но в спешке, — когда у той при температуре воздуха в минус пятьдесят в сарае, сколоченном из тоненьких досок, отмерзали копыта.

Бедная свинья, думала Ирина.

Она отщипнула внешние листья краснокочанной капусты, взяла большой нож, разделила кочан, решительно налегая на нож, на две половинки и испытала, на выдохе, удовлетворение от того, что и в самом деле сбежала от всего этого: она, Ирина Петровна, девочка с черными кудрями, за которые ее дразнили, потому что они выдавали, что за тип ее зачал.

Дверь в комнату Надежды Ивановны распахнулась с затяжным скрипом. Мать вошла на кухню:

— Помочь тебе?

Помощь не требовалась, наоборот, Ирине мешало, когда мать заглядывала в кастрюли.

— Потроха мне оставь, — сказала Надежда Ивановна чуть ли не приказным тоном.

— Мама, — ответила Ирина, — тебе не обязательно питаться остатками, пойми же это.

Надежда Ивановна скрылась, ее дверь проскрипела — надо столяру сказать, подумала Ирина, так как дело было, она точно знала, не в одном только масле, а в том, что нижние шарниры в дверном проеме разболтались.

Она сняла потроха с плиты, приправила еще немного паприкой (паприку всегда добавлять в конце, иначе та теряет свой аромат!), припустила мелко нарезанную краснокочанную капусту, добавила тертое яблоко, немного соли и щепотку сахара, положила в кастрюлю нашпигованную гвоздикой луковицу, приправила красным вином и добавила горячей воды. Затем налила себе пива — во время готовки она больше всего любила пить пиво — и полакомилась обжигающими, но вкусными потрохами… Нет, не то чтобы она не хотела побаловать мать потрохами. Дело в том, что мать воспринимала поедание потрохов как жертву, а Ирина не была готова эту жертву принять. Как миленькая будешь сегодня есть рождественского гуся, подумала она, и поймала себя на том, что представляет, как втискивает матери в рот кусок гусиного мяса…

Курт появился, в рабочей куртке, как будто украшение рождественской елки — это работа. Она должна прийти посмотреть. Курт занимался украшением последние три года. Вообще-то он не хотел больше ставить елку, после того как Саша съехал от них, но Ирина настояла на сохранении традиций. Это же здорово! Ну какое Рождество без рождественской елки? Рождественская елка и гусь по-монастырски неразрывно связаны с Рождеством, и даже если Ирина немного страшилась ежегодного визита свекра и свекрови, даже если уже сейчас ощущала наигранную атмосферу согласия, которая каждый год устанавливалась за праздничным столом: выспренные разговоры, обстоятельное распаковывание подарков, наигранная радость у всех (кроме Вильгельма, который каждый год резко протестовал против подарков и каждый год всё же получал бутылку «Столичной» и баночку эберсвальдских сарделек, которые, в конце концов, отчасти вынужденно, отчасти снисходительно брал с собой или, вернее, позволял забрать Шарлотте), — даже если всё это по большому счету было тягостно и натужно и до определенной степени глупо, Ирина настояла на сохранении ритуала, да, она в какой-то мере даже любила его, даже если всё дело было в облегчении, которое наступало, после того как уходили свекор и свекровь, из-за этого мгновения, когда Курт открывал окно и им, разгоряченным, изможденным и обожравшимся, можно было рухнуть на угловой диванчик, выкурить сигарету за рюмкой коньяка, и вместе посмеяться над Шарлоттой и Вильгельмом.

— Не китчевато? — спросил Курт.

— Кривовато, — ответила Ирина.

— Да, но ты не находишь, что на нем чересчур много всего?

— Да брось, — сказала