Алфавит от A до S - Навид Кермани

– Мать! Ты счастливая, раз снег пошел, – сказал Тацухэй и добавил из песни:

Пошла в горы —

Выпал снег.

О-Рин кивнула и махнула в ту сторону, откуда доносился голос Тацухэя: велела ему уходить.

– Мать! А снег-то и вправду пошел, – еще раз крикнул Тацухэй и поскакал с горы, как заяц.

Очередь из пассажиров, пропустивших свои стыковочные рейсы, растянулась на тысячу метров, а если и не на тысячу, то по меньшей мере на несколько сотен. Они стоят в очереди перед контролем багажа, на фуд-корте, сидят на скамейках и на полу терминала, надеясь, что скоро смогут продолжить путь. А я словно пролетела полмира с временны́м сдвигом в шестьдесят-семьдесят лет. Я не узнала, явился ли Бог старой О-Рин, которая теперь уже давно погребена под снегом, но это – часть счастья от чтения. Все паломники в возрасте семидесяти лет должны подняться на гору, чтобы умереть, потому что они уже лишние. Они должны. То время осталось позади, и впереди не видно ничего стóящего.

100

Улица со скромно выстроенными в ряд домами, выстроенными после войны, только недавно стала достопримечательностью и сейчас полна японцами, которых привезли сюда на туристических автобусах. Ни одной машине не проехать, даже пешком передвигаться трудно, потому что приходится пробираться сквозь толпу японцев, которые как зачарованные смотрят вверх. Другие держат свои смартфоны на уровне живота, чтобы сфотографировать свои лица на фоне цветущей вишни, на которую я за двадцать лет ни разу не обращала внимания. После войны кто-то посадил на этой улице вишневые деревья.

101

Именно в день маминого рождения, что, вероятно, не совсем уместно, я договорилась встретиться с каменщиком, чтобы обсудить оформление маминой могилы. Хочу, чтобы она была светлой. Цветы, земля и камень, никакого металла, который каменщик тоже предлагал, ничего искусственного, только природа, оформленная рукой мастера. Ничего мрачного, как на других могилах. Само собой, никаких скульптур, никаких фигурных изображений, орлов или плачущих ангелов и уж точно ничего вычурного. Камень обязательно светлый, чтобы у могилы было приятно стоять и чтобы в этом стоянии можно было найти какое-никакое утешение. Могила должна выглядеть красиво, даже дружелюбно, ведь смерть – это не конец, а переход, мама была в этом уверена, переход в лучший или, по крайней мере, спокойный, безболезненный, тихий мир. Мы должны почувствовать это, ощутить связь с землей, на которой будет лежать простой камень с надписью о том, что все мы принадлежим Аллаху и к Нему возвращаемся. Каменщик сразу обратил внимание на удивительную форму дерева, которое возвышается за могилой, словно танцовщица с растрепанной прической, – в отличие от меня, мама бы и сама заметила. «Бабушка, у тебя молоко пригорело!», «Боже мой, бабушка, у тебя молоко пригорело!» – а она мечтательно показала внуку черно-бело-коричневые пятна и попросила его принести альбом для рисования.

К нам подходят двое кладбищенских садовников; старшего, что говорит на кёльнском диалекте, я помню с похорон, которые, по словам этого самого садовника, он будет помнить еще долго.

– Ну вот, – вздыхает он, – теперь ваша мать покоится с миром. И путаницу она даже не заметила.

– Зато мы заметили, – огрызаюсь я, – меня до сих пор кошмары мучают.

Понимаю, что никто из мужчин больше не решается что-либо сказать, и спрашиваю, что это за дерево за могилой.

– Какое?

– Вот то, закрученное.

– Бук, конечно, – отвечает младший садовник.

– Точно бук? – спрашивает каменщик. – Похоже на липу.

– На липу? Нет, это точно дуб. Ну или ясень.

– Без листьев трудно определить, – извиняется старший садовник и смеется: – В любом случае это точно дерево.

Мне начинает казаться, что на самом деле они не садовники, а работают в кладбищенской администрации – уж слишком чистыми выглядят их зеленые комбинезоны и резиновые сапоги.

– Вас не смущает, что мы смеемся?

– Нет. Смейтесь, почему бы и нет.

Я снова объясняю, как мы себе представляем оформление могилы, и служащие с любопытством расспрашивают, явно радуясь, что эта могила будет отличаться от других, обычных немецких могил.

Как именно каменщик оформит могилу, он еще не знает. Но ему нравятся мои идеи, он находит в них что-то стоящее, как он заверяет меня, и служащим мои задумки тоже по душе. Вчетвером мы молча, но уже без неловкости смотрим на прямоугольник темной земли, где над телом матери лежит украшенный цветами холмик.

– Вас тоже здесь похоронят? – спрашивает младший.

– Если на то будет воля Господа.

– Это хорошо, – говорит старший, – не правда ли?

Мама никогда не отмечала свой день рождения, просто не отмечала. Раньше она утверждала, что каждый день на земле заслуживает празднования. Или что каждый воскресный обед, на который мы приходим, уже праздник. Или что нет на свете подарков лучше, чем ее дети и внуки. В последние годы она оправдывалась возрастом, мол, поэтому больше и не празднует. Или говорила, что новая одежда ей уже ни к чему, старой хватит до конца жизни. И так далее, почти каждый год у нее находился новый аргумент, почему нам не стоит дарить ей подарки. Лишь несколько раз нам удалось порадовать ее – пуховым манто или айпадом. Как дочь, я еще в прошлом году верила, что она действительно не придает значения своему дню рождения. Но, как мать, теперь я понимаю, как много бы для нее значило, если бы я не принимала ее слова за чистую монету, что, конечно, было мне весьма удобно.

102

Если бы два-три года назад кто-нибудь включил новости, которые ты сейчас вполуха слушаешь, стоя под душем, ты бы не поверила ни единому слову. Всегда ли будущее казалось неправдоподобным, когда его представляли заранее, или же на наших глазах происходит революция, в корне меняющая реальность?

Перестань ты слушать новости всего на два или три года, то смогла бы понять, станет ли будущее реальностью.

* * *

В фильме Кристиана Петцольда действие романа Анны Зегерс «Транзит» перенесено в современность, где немецкий фашизм выступает как угроза, уже присутствующая в Авиньоне. Беженцы выстраиваются в длинные очереди перед консульствами в Марселе. Неудивительно, что истории беженцев остаются одинаковыми, они испытывают одинаковое чувство стыда, выглядят такими же уставшими, как и те, кто сегодня ждет в Измире или Танжере. Нищета, нужда, отсутствие дома – с каждым днем им все сложнее сохранять достоинство. Они живут в убогих гостиницах по завышенным ценам, сталкиваются с теми же ухмыляющимися лицами перевозчиков, и страх перед властями, полицией, домовладельцами остается прежним, даже если у них есть действующие документы. Различие только во внешности: у этих беженцев светлые волосы