Гумус - Гаспар Кёниг
Что касается Филиппин, она редко посещала вермизавод. Ей боязно было ехать в электричке в Мант-ла-Жоли – «вместе со всем этим сбродом», как она выражалась, несмотря на протесты Кевина. Заброшенное промышленное здание казалось ей грязным, сырым и холодным; она появлялась там исключительно с термосом и в пуховике. А главное, само присутствие дождевых червей было ей неприятно. Филиппин подходила к линии с большой неохотой. Когда однажды Кевин приподнял брезент, явив ее взору черную лоснящуюся жижу с комками и десятками красноватых эпигеиков, в панике прячущихся от резкого света, Филиппин застыла в отвращении.
Кевин не упускал случая поддразнить свою деловую партнершу. Это была редкая возможность взять над ней верх. Однажды, когда Филиппин, как обычно, инстинктивно отпрянула при виде земли, он протянул ей дождевого червя со словами:
– Смотри, какой милый.
– Положи это откуда взял!
– Ты не любишь его, ему так грустно, – протянул Кевин жалобным голосом, поднося червя к самому лицу Филиппин.
– Прекрати! – завопила та.
Она раскраснелась, веснушки зажглись – как фонарики. Кевин понял, что Филиппин не шутит. Впрочем, эта девушка никогда не шутила. Он не стал настаивать.
– Никогда больше не делай так, – произнесла она отрывистым голосом. – Просто я…
«Стерва?» – пронеслось в голове у Кевина.
– Я страдаю офиофобией.
– Чего?
– Я боюсь змей, червей, всех этих скользких ползающих тварей. Это называется офиофобия.
– Это можно преодолеть. Просто нужно дать себе время.
– Нет, нет и нет! С этим ничего нельзя поделать. Это в генах. Видимо, унаследовано от охотников-собирателей. Я читала в интернете.
Кевин скептически выслушал ее возражения. По мере того как они не спеша удалялись от линии, Филиппин успокаивалась и вновь становилась собой.
– Треть человечества страдает офиофобией, – продолжала она убежденным тоном. – Поэтому домашнее вермикомпостирование никогда не приживется. То же самое относительно предприятий. Мы никогда не продадим эти твои червятники.
– Но ведь это был бы самый простой вариант. Изготавливать линии и устанавливать их у заказчика.
– Люди не хотят видеть, не хотят знать. Все исследования, которые я поручала провести, это подтверждают. Мы должны сами заниматься этим грязным делом.
Кевин понял, что разговор принимает другой оборот. Филиппин не просто так все это сказала. Он быстро прикинул в уме. Франция производит двадцать миллионов тонн органических отходов в год, семь миллионов из которых уже перерабатываются традиционным компостированием, а еще несколько миллионов – с помощью метанизации. Линия длиной двадцать метров может перерабатывать около ста тонн в год, и если предположить, что вермикомпостированию под силу охватить примерно половину оставшегося рынка, то нам потребуется…
– Пять миллионов делим на сто…
– Я уже подсчитала, – перебила его Филиппин. – Нам понадобится пятьдесят тысяч линий.
– Это нереально.
– Все, что нужно сделать, – это сложить их в штабели по пять штук.
– Бред!
Продолжая разговаривать, они покинули завод и направились к понтону.
– Скажи мне только, возможно ли это технически?
– Возможно, но…
– Одна линия занимает максимум сто квадратных метров. Получается, пятьдесят тысяч линий уместились бы на ста гектарах. Сравнительно небольшая территория. На которой будет перерабатываться четверть органических отходов страны!
– По-моему, это нереально.
– Но почему?
– Одна только логистика…
– Это детали.
Они неподвижно стояли лицом друг к другу у берега Сены. Судя по шуму волн, мимо только что прошла баржа. Пристально глядя на Кевина, Филиппин взяла его за руки.
– Кевин, мы можем это сделать. Мы это сделаем. А когда мы сделаем это во Франции…
Тут он сообразил, чем Филиппин была так поглощена в последнее время. Она не просто занималась административной стороной вопроса и разрабатывала бизнес-стратегию. Она собиралась создать империю. Мировую империю дождевых червей.
– Для человека, страдающего опиофобией, – улыбнулся он, – ты…
– Офиофобией, – очень серьезно поправила она.
Кевин перевел взгляд на реку и увидел баржу – черно-желтую, с двумя якорями, похожими на острые клыки. Ватерлиния находилась высоко над водой: признак того, что баржа шла пустой. Кевин на мгновение задумался, наблюдая за ее движением. Линии вермизавода не выделяют тепла и работают автономно. Как инженер, он не имел причин возражать против их широкого применения. Он уже представлял себе, как конвейерная лента будет змеиться между ними, обеспечивая непрерывную подачу продукта в рафинировочный цех. И все же Кевин чувствовал себя неуютно, попав в ловушку чужих амбиций.
– Разумеется, – сказала Филиппин, снова заглядывая ему в глаза, – мы стартуем в более скромных масштабах. А дальше посмотрим.
– Да, посмотрим, – пробормотал он, чтобы успокоить себя.
В глубине души Кевин знал, что все предрешено. Филиппин, должно быть, уже подготовила красивую презентацию, показывающую их стартап, растущий с экспоненциальной скоростью.
– В любом случае, чтобы продавать, нужна история. Я протестирую ее с несколькими потенциальными инвесторами. Эксперименты с этими мерзкими червями поручаю тебе. Остальное можешь доверить мне.
Кевин наблюдал за волной, создаваемой баржей. Как всегда – по инерции и из любопытства – он позволил увлечь себя.
– Ладно.
* * *
У Кевина вошло в привычку рассказывать о своих делах хозяину кебабной, марокканцу, которого прозвали Барбером за то, как виртуозно тот строгал баранину – словно парикмахер, создающий градуировку. Когда Барбер был в ударе, он выреза́л из мяса фигурки: треугольники, мотоциклы и даже лица. Он пытался изобразить и Кевина, но вынужден был признать, что его истекающий кровью набросок не соответствует столь правильным и гармоничным чертам лица клиента. Барбер называл Кевина «шефом»: это был его способ выразить симпатию в адрес молодого человека, который выгодно отличался от беспокойного населения Мант-ла-Жоли.
У Барбера присутствовала предпринимательская жилка. В молодости он открыл мастерскую по ремонту мотоциклов в Рабате, после чего переехал во Францию, используя свои личные сбережения и процедуру воссоединения семьи. Сначала он купил бакалейную лавку, но вскоре пришел к выводу, что выгоднее заниматься приготовлением пищи. Теперь Барбер владел тремя кебабными в Мант-ла-Жоли, где благодаря качеству продукции и обслуживания завоевал добрую репутацию и постепенно обогнал многочисленных конкурентов. Дважды в неделю он вставал в два часа ночи и отправлялся за мясом к своим постоянным поставщикам на рынке в Ранжи. Расхаживая между оптовиками в лесу туш мясного павильона, Барбер ожесточенно пытался сбить цену, зорко следил за колебаниями спроса и состоянием непроданного мяса и возвращался с предложением в последнюю минуту, когда уже рассветало. Таковы были правила игры в Ранжи, где платить не торгуясь считалось дилетантством или даже оскорблением. Барбер никогда не уходил без уверенности в том, что заключил превосходную сделку, которую обычно отмечал завтраком из потрохов в одном из прилегающих к рынку трактиров.
Свой опыт мелкого коммерсанта Барбер смело распространял на макроэкономический уровень и даже довольно успешно играл на бирже. Когда не было футбольного матча, телевизор
