Жар - Тоби Ллойд
О подобных вещах мать с Гидеоном говорила впервые, но суть была ясна. Правда, на этот раз у него был готов ответ:
– Не в Израиле.
– Что?
– В Израиле тебя не чморят за то, что ты еврей.
– Мой гениальный сын столкнулся с одной-единственной нацистской шестеркой и мигом решил поселиться в пустыне. Ты же не любишь жару.
Гидеон соврал: нос он Чарли сломал вовсе не за антисемитские оскорбления. Верней, Гидеон сказал матери не всю правду. «Вы замечали, что все евреи, как правило, пидарасы?» – вот что сказал мальчишка. Любое другое слово, и Гидеон не вспылил бы. Если бы только евреи не были такими небехами[30]! Взять хотя бы его брата, тощего нервного Товию: этот трус побоялся в бассейне нырнуть с высокой вышки. По математике, само собой, первый в классе, в этом он силен, да, а вот во всем остальном швах. Да и отец его просто жирдяй с громким голосом. За пределами их идиотского дома его вообще никто не слушался бы.
Но в Израиле нашли способ переломить еврейский удел, послать в жопу плохую наследственность и прочую придурь. Там держатся уверенно, там знают себе цену, там любому дадут отпор.
– Может, именно так я и хочу поступить, Ханна, – ответил Гидеон. – Может, я хочу сделать алию.
– Замечательно. Можешь в бронежилете ходить за продуктами.
Но едва Гидеон заговорил откровенно, как мать мигом утратила к нему интерес. Дети Ханны Розенталь часто расстраивались из-за такого. Вот и сейчас она впилась взглядом в окно за спиной Гидеона.
– Эй, мам, ты меня слушаешь? Я, между прочим, серьезно…
– Гидеон! Помолчи минутку! – Она предостерегающе подняла палец.
– Что?
Ханна, не отрываясь, смотрела в окно. Встала, чтобы лучше видеть. Проследив за ее взглядом, Гидеон заметил подползавший к их дому полицейский автомобиль.
– Какого черта? – спросил Гидеон. – Я думал, ты про копов сказала для красного словца.
Ханну трясло. Она часто дышала. Машина остановилась возле парковочного места на противоположной стороне улицы. Ханна влезла на спинку дивана, прижалась лицом к окну, чтобы отражение не мешало. Но все равно не разглядела, кто сидит в машине: стекла были тонированные. Она видела только водителя и второго полисмена на переднем сиденье.
Гидеон оперся коленями на спинку дивана.
– Господи Боже, – сказал он. – Думаешь, это…? Бля.
Поздно, слишком поздно Ханна осознала, что Эрик прав. Все это случилось из-за нее. Один известный поэт как-то сказал, что всякий писатель неминуемо губит свою семью, теперь-то Ханна это поняла. Она вовсе не подарила Йосефу вторую жизнь на страницах книги: наоборот. Увековечивая людей чернилами на бумаге, ты тем самым их убиваешь. Даже если они уже умерли, ты все равно их убиваешь. Им не двинуться, ни вздохнуть, только лежать неподвижно в той форме, которую придала им ты. И если выпадет случай, они отомстят тебе.
Пока жива, Ханна книги писать не станет. Это ее покаяние: отказ от того единственного, что придавало, пусть недолго, смысл существованию.
Дверь со стороны водителя распахнулась, полисмен вылез из машины.
Ханна почувствовала, что силы ее покидают, и зажмурилась. Она не выдержит. Как ей сидеть шиву по собственному ребенку? Как стонать молитвы по своей доченьке? Как жить дальше, годами снося удары всех фантомных дней рождения, всех вех, которым не бывать: окончание университета, брак, беременность, внуки?
Миг спустя Гидеон хлопнул ее по плечу, ахнул, вытянул руку, ткнул пальцем:
– Смотри!
Волнение в его голосе мешалось с радостью. Ханна открыла глаза, не отваживаясь надеяться.
Барух Ашем. Барух Ашем. Барух Ашем. Барух Ашем.
Полицейский отпер заднюю дверь, распахнул ее. На сиденье – руки сложены на груди, голова запрокинута на подголовник – сидела Элси. Она выбралась из машины, словно еще не проснулась, и, пошатываясь, направилась к дому. Полисмен шел следом, ладонью придерживая ее за спину.
И лишь когда Элси вошла в дом, Ханна заметила неладное. За ухом Элси запеклась струйка крови, а глаза обрели оттенок матового стекла.
Часть вторая
Дочери Аэндора
Глава девятая
Вернувшись перед вторым семестром в Оксфорд, я обнаружила, что город преобразила зима. Крыши блестели от инея, по обеим сторонам широких улиц машины белели приземистыми холмами. Снега в университетских парках нападало столько, что хватило слепить и высоченных снеговиков, и даже иглу, набившаяся в него счастливая ребятня топала ногами, чтобы вызвать эхо. Вид из моего окна тоже стал пригляднее. За окном над моим столом простиралась заснеженная лужайка. Вдали клонились под тяжестью снега деревья, похожие на скелеты. Если прищуриться, кажется, что ты в Санкт-Петербурге. А если прищуриться еще раз, то и в Варшаве.
Я и хотела, и боялась увидеть Товию. Прочитанная на каникулах книга его матери заставила меня пересмотреть случившееся между нами в конце первого семестра. Преступления прошлого, как и высокое искусство, вытаскивают нас на свет, а там уже не скроешь свои нравственные качества. То и другое напоминает нам об основных общечеловеческих ценностях: как просто и как важно быть добрее к людям. Теперь-то я понимала, что поступила с Товией дурно, независимо от причин. Я представляла его раскрасневшееся лицо, опаленное неприятием. А ведь Товия меня одну считал другом, бог весть почему.
Неделю наши пути не пересекались. Может быть, он вообще не вернулся в университет, может быть, первый семестр вогнал Товию в такое уныние и отчаяние, что он бросил учебу. Крайность, конечно, но он был способен на крайности. Да нет же, вот он, торопится утром в библиотеку, перепрыгивая через ступеньки, как мальчишка. И я не без удивления осознала, что никого не хотела увидеть больше, чем Товию.
Мои опасения, что Товия меня избегает, вскоре рассеялись. В следующий понедельник он позвал меня на ланч с его матерью и сестрой, они явятся в колледж менее чем через час.
– Спасибо, что пригласил. Но что…
– Ты идешь или нет?
– Иду. Конечно, иду.
– Хорошо. Тебе не дадут вставить слова, эта женщина – ураган. Заказывай что хочешь, но не вздумай предложить заплатить за себя.
