Алфавит от A до S - Навид Кермани
А как быть с теми, чьи родители не из Европы? Мое отмененное путешествие в Афганистан – настоящая утрата.
* * *
Меня не отпускает одна мысль, которая утешает, несмотря на эту бесформенность: когда мы говорили о положении в Венгрии, Надаш отметил, что демократия предполагает наличие либерального, просвещенного городского общества, которое формируется в городах. Города, в свою очередь, возникают благодаря промышленности и торговле, а промышленность и торговля опираются на устоявшиеся традиции, которые поддерживали ремесленное мастерство. Формирование гражданского общества в Восточной Европе, особенно в Венгрии, неоднократно прерывалось: формирование буржуазного общества было нарушено уже в XIX веке, а в XX веке целенаправленно подавлено – сначала венгерскими нацистами, затем немецкими нацистами, а остатки уничтожили коммунисты. В результате возникло общество, лишенное четкой структуры и образованного среднего класса. Такое бесструктурное общество, хоть и соответствует требованиям потребительской экономики, политически парализовано, легко поддается манипуляциям и жаждет сильного лидера.
Двадцать или тридцать лет назад Надаш пользовался значительным уважением, особенно в Германии, его часто приглашали на публичные дискуссии, и каждый раз он предупреждал: такие страны, как Венгрия, Польша, Румыния, нельзя рассматривать только как рынки, за которые соперничают Германия и Франция, превращая многообразие Европы в выбор между магазинами «Альди» и «Карфур». Со временем приглашения прекратились, его начали считать ворчливым пессимистом, раздражавшим окружающих. Теперь Запад расплачивается за свое высокомерие и слепоту. «Здесь все уже сказано, – Надаш указал на лежащие перед ним эссе, – все эти речи, которые я произнес, и статьи для „Нового Цюриха“ или „Зейта“, – все напрасно». Надаш, который обычно никогда не повышает голос, почти не жестикулирует, всегда вежлив и рассудителен, но немного отстранен, вдруг сбросил книгу со стола – на мгновение он действительно утратил свою священную невозмутимость.
– Ну что ж, – продолжил он, поднимая книгу, – с исторической точки зрения двадцать или тридцать лет – это практически ничто. Французам понадобилось двести лет, и они до сих пор не могут выпутаться из своих противоречий. Посмотрите только, как даже левые критикуют президента за то, что он сказал правду об Алжире. Или Англия, где Брекзит разжег ксенофобию. Италия, конечно, тоже, и не только сейчас, все началось еще с Берлускони, которого любили не вопреки его бесстыдству, хитрости и вульгарности, а именно за это. А теперь Америка. Двести лет, и все еще грозит развалиться.
– И почему же дела в Германии после войны так быстро пошли в гору и сегодня страна сравнительно крепко стоит на ногах? – спросила я.
Ведь это противоречило его тезису о том, что для построения правового государства необходимы либеральные, просвещенные граждане. Немцы, если бы их спросили в 1949 году, отвергли бы Основной закон, поддержали смертную казнь и отрицали бы свою ответственность за Холокост, если бы вообще признали его существование. Нацисты все еще занимали ключевые позиции в госслужбе, судебной системе, министерствах и даже в прессе, тогда как значительная часть интеллигенции находилась в изгнании. И все же демократия и процветание возникли как по волшебству – и именно в Германии.
– Да, но только потому, что немцы за одно поколение дважды были вынуждены капитулировать, – ответил Надаш. – Страна обладала богатой культурой, как ни одна другая в Европе, и обеспеченной, образованной буржуазией, но при этом она была не только политически унижена и морально дискредитирована, но и физически разрушена – почти ни один дом не уцелел. Добропорядочные женщины таскали камни, владельцы фабрик голодали, профессора преклоняли колени перед оккупантами, миллионы людей бежали, подвергаясь насмешкам и насилию. Ни одна другая нация не переживала два столь полных поражения подряд, не испытывала такого духовного и материального краха. Именно поэтому, и только поэтому, Германия действительно извлекла урок из истории. «Никогда больше» касалось не евреев, это о том, что никогда больше с нами не должно случиться то же самое.
Мы идем по городу, который из-за своей промышленности и торговли во время войны был разрушен на 95 процентов. Отдельные восстановленные великолепные здания, которым двести, триста, четыреста лет, стоят как реликты среди мышино-серых административных построек и безликих типовых домов. Такие административные центры нельзя назвать бедными – в последние годы в них много инвестируют: в торговые центры, велосипедные дорожки, зеленые зоны, культурные учреждения. Но от истории почти ничего не осталось, все, что росло естественным образом, было вырвано с корнем, весь шарм исчез. Такова оказалась цена.
* * *
Как я могу утверждать, что боль в ушах – это очень обычное раннее воспоминание по сравнению с его падением с лестницы в ночь бомбардировки, спрашивает меня Надаш в ресторане. Боль в ушах! Такое сильное вторжение внешней, непостижимой, ужасной реальности не только в тело, но и в душу. Я раздумываю, пока он продолжает качать головой:
– Да, это правда, ребенок, проснувшийся в темноте в кроватке от безобидной боли в ушах, вероятно, потрясен гораздо сильнее, чем если бы он находился в объятиях матери, бегущей в подвал во время бомбежки.
На лестнице Надаш чувствовал толчки, неравномерное покачивание, панику матери, слышал необычные, громкие, неприятные звуки и крики. Но он сам остался в безопасности и невредим.
Боль в ухе. Каждый, кто хоть раз испытывал ощущение, будто барабанная перепонка вот-вот лопнет, знает, что ее терпеть невозможно (конечно, ты терпишь, ты все терпишь, у человека просто нет другого выбора, если он в сознании), она даже хуже, чем зубная боль или желудочные спазмы, особенно если ты не можешь, как взрослый, осознать, рационализировать этот сенсорный раздражитель, то есть понять, что это временное и поддающееся лечению состояние. Малыш не может отличить обычное воспаление среднего уха от смертельной угрозы, поэтому, возможно, сознание покидает тело, и я смотрю на себя сверху вниз, как младенец, которого отец принимает с заднего сиденья такси, завернутого в красное одеялко. Студентка, чья память восходит к первым дням после рождения, помнит даже движения тела.
Идеалисты ничего не придумывают, когда утверждают, что самосознание возможно только там, где ты отделяешься от себя самого и видишь себя в другом. Они говорят о том опыте, который, вероятно, испытает каждый человек до того, как начинает говорить, и который снова переживет, когда умрет. Поначалу Надаш уходит от темы,
