Глубокая печаль - Син Кёнсук

Как-то для себя решила, что в первый же день, когда мы начнем жить вместе под одной крышей, расскажу тебе это. Еще предложу: прежде чем снова зачать нашего ребенка – давай приведем в дом другого плачущего ребенка и воспитаем его как старшего. Ребенок, который сейчас где-то одиноко плачет, – он и станет нашим старшим ребенком. Воспитаем его как нашего первенца, а ребенка, которого я снова смогу родить, воспитаем вторым.

Я хотела тебе сказать это в наш первый день совместной жизни, но мы так и не смогли дожить до него».

Ынсо уткнулась в угол кровати.

«Лучше б мне вовсе не рождаться…»

Вновь весна

Не старайся познать помимо самого себя что-либо еще,

а постарайся проложить дорогу к самому себе.

Если невмоготу идти большой дорогой – иди маленькой,

а если и это невмоготу – спустись еще ниже

и живи, веря в себя.

Даже если кто-нибудь скажет, что любит тебя,

  но вдруг захочет уйти от тебя, отпусти.

Пойми: все, что уходит, возвращается.

Но если же все-таки не вернется,

Знай – это было изначально не твое.

Забудь и живи дальше.

Простите меня

«Весенняя прогулка белого оленя к озеру Пэнноктам[31]».

Ынсо осторожно, чтобы не задеть заглавие статьи, вырезала фотографию белого оленя с длинной шеей. Девушке казалось, что он все время смотрит на нее, даже когда вырезала и подняла фото, и еще раз внимательно присмотрелась к нему. Белоснежный олень был запечатлен на фоне гор.

«Олень это или олениха?» На гордо поднятой голове оленя уже проросли рога, крошечные, меньше его белых ушей.

«Неужели весна?» – подумала Ынсо и произнесла вслух:

– Весна. Видимо, пришла весна. Весна…

Ынсо прошла на балкон и посмотрела вниз на площадку. Даже если сюда придет белый олень и где-нибудь присядет на площади, разница будет только лишь в фоне: и зимой, и весной площадь одинакова. Но нет, что-то изменилось.

Неужели ветер стал другим? Ынсо немного приоткрыла окно. Хотя и пишут, что белый олень вышел на весеннюю прогулку, здесь было еще холодно.

В ту зимнюю ночь, когда к ним внезапно явился Ван, а потом они с Сэ расстались, Сэ усадил ее перед собой и устроил допрос обо всем, что было у нее с Ваном. Вконец измучившись произошедшими в тот день событиями и расспросами, Ынсо призналась во всем.

Услышав ее слова, Сэ, как раненый зверь, еще долго молча сидел без движения, а с наступлением рассвета вышел на улицу и исчез в тумане, сказав лишь напоследок:

– В конце концов, осталось ли между нами хотя бы что-то, что можно было бы назвать любовью?

Он ушел ранним утром, и они увиделись только через четыре дня в его мастерской, столько времени стоявшей в запустении. За эти четыре дня Сэ сильно изменился, его лицо заметно осунулось. Когда Ынсо вошла в мастерскую, он разводил краски, собираясь начать, видимо, заново рисовать. Он сказал:

– Когда придет весна, делай что хочешь.

Ынсо с грустью посмотрела на спокойное лицо Сэ – спустя долгое время после той роковой встречи с Ваном на свадьбе она впервые увидела его спокойным. Она почувствовала: одновременно с тем, как из души Сэ исчезло то адское наваждение, из его души исчезла и женщина по имени Ынсо. Казалось, что он отпустил то, за что так долго держался, и теперь вернулся в свое прежнее состояние. Он больше не звонил, чтобы проверить, дома ли жена.

Так, Сэ ушел из дома и больше не возвращался.

Утром Ынсо приготовила рис и салаты, разложила по баночкам, приготовила одежду, плед, полотенце, мыло, книпсеры и кофеварку.

Когда вошла в мастерскую, мужчина обернулся, чтобы посмотреть, кто вошел, а потом, когда Ынсо уходила, еще раз повернулся ей вслед, но не больше.

Иногда к нему приходили друзья и вместе с ним пили чай. И смех, и голос Сэ смутно доносились до Ынсо как будто издалека: «Вот, оказывается, какой у него смех. Вот, оказывается, какой у него голос…»

«Когда наступит весна, что же мне захочется сделать?»

Как-то поздним вечером Ынсо загрустила и пришла в мастерскую. Сэ усадил ее рядом с собой и продолжил рисовать свою картину – мужчину, сидящего на крыше. Казалось, он совсем забыл, что Ынсо была рядом с ним. Только на рассвете, засыпая, Сэ сказал:

– Больше не приходи сюда. Я пойду своей дорогой.

Ынсо стояла на балконе, смотря на площадку, но вдруг, вздрогнув, обернулась…

Если бы… сейчас рядом с ней был Сэ, он укрыл бы ее плечи шалью, тогда бы ее волосы, достаточно отросшие за зиму, оказались бы под теплой тканью, и Сэ вытащил бы их и расправил по плечам. Но…

Ынсо опустила голову и, словно вышагнув из далекого прошлого, ступила в гостиную, взяла с книжного шкафа горшок с орхидеей и направилась к умывальнику. Наполнила раковину водой и поставила туда горшок. Листья орхидеи, видимо, тоже чувствуя наступление весны, позеленели.

Девушка налила немного молока в кружку, взяла тряпочку и стала протирать листочек за листочком. У самой земли она заметила маленький белый росточек молодого соцветия. Она прекратила протирать листочки и замерла перед цветком. Казалось, что она слышит, как корни орхидеи с шумом поглощают воду.

«Он изменился. Он уже не такой, как прежде».

Она поставила орхидею на прежнее место, вернулась к столу и положила фотографию белого оленя поверх других. Если, читая газеты, встречала фотографии, которые относились к наступлению весны, вырезала их – таких фото у нее скопилась целая кипа.

А началось это с одной фотографии белых гусей из Сеульского зоопарка, которые, нежась в теплых лучах весеннего солнца, плавали в пруду. Потом она вырезала серую цаплю, которая только что прилетела с юга и вила гнездо. Затем шли разные фотографии – пушистых почек вербы, цветущих в теплую весеннюю погоду; манекенов на витринах магазинов, которые уже скинули толстую зимнюю одежду и переоделись в яркие весенние наряды; бутонов нарциссов и слив, цветение которых уже началось на южных островах.

Ынсо подозвала свою собачку и посадила на колени. Хваён потерлась о ее непропорционально потолстевшие бедра.

– Будешь ли ты мороженое? – пробормотала себе под нос Ынсо. Пересадила собачку на диван и вытащила коробку мороженого из морозильника.

Хваён съела две ложки и больше не притронулась к нему. Девушка попыталась заставить ее еще съесть мороженого,