Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Ты хорошо придумал, Маркуша. Спасибо тебе, родной. Теперь есть для кого жить.

Рихтер вышел на площадку, потом вернулся, чтобы поцеловать Елизавету.

— Не возвращайся, плохая примета, — сказала Елизавета и сама вышла за порог, держа девочку на руках.

Рихтер поцеловал ее, поцеловал ребенка, причем девочка отозвалась на его поцелуй, потянулась на руках у Елизаветы, как делают младенцы перед пробуждением. Елизавета сказала:

— Я бы тебя перекрестила, но отпустить ее не могу.

— Считай, что перекрестила.

— Все же ты сделал меня счастливой, Маркуша, — сказала Елизавета сквозь слезы. Она плакала и плохо видела Рихтера, — все же ты обо мне позаботился. А я всегда ждала, что у меня будет семья. Я знала. Знала, что ты обо мне подумаешь. Значит, ты меня любил тогда. Давно.

— Сейчас еще больше, — сказал Рихтер.

Глава 41. Среди волков

За какую идею умирать?

Романа Кирилловича пригласили внутрь широкой низкой железной машины на гусеницах. Внутри душно и тесно: поместилось шесть пассажиров и четыре человека экипажа. Машина напоминала злую черепаху, агрессивную рептилию; рептилия хищно поводила клювом — короткой пушкой — и неуклонно ползла вперед. Сквозь смотровую щель Роман Кириллович видел еще несколько таких же железных черепах с клювами. Черепахи ползли на запад.

В первые годы после отъезда брата в Оксфорд, когда они с братом еще общались, Марк рассказывал в письмах, будто в Оксфорде существует развлечение — черепашьи бега. У каждого колледжа имеется своя черепаха, иногда даже и столетняя. Черепаху холят, к черепахе приставлен специальный сторож: он кормит и охраняет. В редкие солнечные весенние деньки, когда студенты развлекаются греблей или бегом в мешках, устраивают на лужайках забеги черепах: выкладывают на лужайке капусту и морковку, черепаха то ли видит, то ли чует морковку и стремится, сколько хватает проворства, — в сторону пищи. А толпа подростков наблюдает. Сейчас весь мир наблюдал, как бронированные черепахи ползут по дорогам Донбасса в сторону Бахмута. В одной из таких черепах находился Роман Кириллович. Его сторож, Макар, сидел подле старого ученого; другие люди были Роману Кирилловичу неизвестны. Военные, но без знаков различия и без погон — скорее всего, думал ученый, так выглядят ополченцы. Какие же это несимпатичные люди! Злые, жестокие.

Роман Кириллович смотрел на лица смертников — понятно было, что его соседей по машине убьют, и думал: меня везут насильно, но они добровольно решили умирать, их не заставляют, они хотят умереть и убить, но за что они умирают и убивают? За что убьют меня?

— Макар, — спросил старый профессор, — ты за что воюешь? У тебя идея какая?

— Идея? — Макар посмотрел своими невинными глазами убийцы. — А у кого вообще идея есть? У тебя, профессор, какая идея? Ты чего-то вчера плел. Чтобы Россия стала как Европа. В Европе что, идея есть?

Солдат, что сидел рядом с Романом Кирилловичем, спросил:

— Вот ты, профессор, умный, да? Тогда скажи, почему хохлы с нами воюют. Природа у них такая? Или идея хохляцкая?

— Так это мы с украинцами воюем, разве нет? Мы на них напали! Мы, мы!

— А какая разница, кто напал, профессор? — равнодушно спросил Макар. Неопрятный, корявый мужчина ковырял в зубах ножом, извлекая застрявший кусок колбасы. Нож был с широким лезвием, боевой, с кровостоком. Лезвие светилось в полутьме машины — освещения внутри БМП нет, только полоска смотровой щели. — Это момент технический — кто на кого напал.

— С профессором разговаривать — только время тратить, — сказал солдат Макару.

Однако Макар, обстоятельный и жестокий, желал все объяснить Роману Кирилловичу. Объяснил:

— Мы напали, чтобы они не напали. Ну, допустим, ты на меня замахнешься, а я тебя первый ударю. Всегда надо первому бить.

Макар ковырнул ножом во рту. Колбаса упиралась, не желала вылезать. Бронемашина буксовала, черепаха проваливалась в рытвины дороги, упорно выползала наверх, солдат внутри черепахи качало, и Роман Кириллович подумал, что Макар может себе перерезать горло. Но рука с ножом не дрожала. Макар рассудительно копался ножом в зубах и наконец нашел искомую колбасу.

— Вот так хохлов выковыриваем из их бункеров, — заметил Макар, вынимая изо рта колбасу. Он осмотрел незначительный на вид шматок пищи, причинявший ему беспокойство, отправил его щелчком в смотровую щель. — Напали мы, говоришь. А до того — они. Разница, спрашиваю, какая? Неважно, кто напал. Давно воюем. Ну да, мы их опередили в этот раз. Ну и слава богу. Но только вот не шибко мы рагулей опередили, время потеряли.

Он и впрямь не понимает, думал Роман Кириллович. Он не понимает, что войну начали русские. Он старается вытеснить этот факт из сознания.

— Мы напали. Мы — агрессоры. Вина на нас. Агрессоры… — Роман Кириллович стонал, видя обезображенную землю по обе стороны дороги. Узкое поле обзора позволяло видеть фрагменты дороги. Трупы убирали, разбитую технику увозили, снег развезло в весенней распутице, и там, где в землю впиталась кровь, снег был грязно-красный. И все трупы разве найдешь под порошей? На обочине лежало тело без ног. Какой именно армии солдат, понять было нельзя. А может быть, и не солдат вовсе.

У спутников Романа Кирилловича, которые, как и он, могли видеть изуродованный мир Донбасса, зрелище никаких эмоций не вызывало. Они глядели на пейзаж искоса или даже не глядели вовсе, и чудовищная картина военной разрухи была им безразлична. «Вы что же, не видите, во что вы превратили этот край?» — хотел крикнуть Роман Кириллович, но не крикнул: понял, что все видят то же самое, что видит он. Просто привыкли. Роман Кириллович понял, что для его спутников этот пейзаж не просто привычен — они другого уже не помнят. Война за Донбасс шла восемь лет, и за это время люди успели забыть, что города бывают не разрушенными. Киевская и московская богема летала в Монте-Карло, но жители Донбасса жили и умирали в грязи, и другой реальности для них не существовало. Миллиарды Запада были истрачены на то, чтобы крови стало еще больше, только и всего. И люди к убийствам привыкли за восемь лет.

— Но начали мы! Мы! Можно было не начинать! — он все твердил и твердил эту аксиому, убеждая себя, что руин и трупов могло не быть.

— Ты, профессор, балабол. Как все евреи. Заладил: мы, они… чушь какая. Как будто хохлы в первый раз предают. Нас, вас, — и Макар добавил непечатное слово в рифму. — Кого угодно предадут. И ляхов продадут. И фрицев. Взяли мы их однажды под крыло. А Мазепа