Неотправленные письма - Олег Юрьевич Рой

(Саша Новиков был подполковником Народной милиции и школьным товарищем Владимира Григорьевича.)

– …но он говори, что оружие – не доказательство. Оно в смазке годами лежать может, доказано ополчением. Но автоматы сказал оставить в госпитале, мало ли что…

– Ты меня пугаешь, – сказала Надежда, думая, рассказать ли мужу о своем сне. Отнесётся ли он серьезно к этому?

– Кстати, Сашка новости о Витальке передал, – продолжил Владимир Григорьевич. – Он сейчас под Соледаром, дали ему старлея за штурм какой-то высоты. Жив-здоров, слава богу.

– И ты молчал! – возмутилась Надежда.

– Да как-то к слову не пришлось, – пожал плечами Владимир Григорьевич. – Ах, да, ещё интересный факт: парень, что сегодня с гастритом в госпиталь попал, оказался тем мальчиком, что письмо маме писал, представляешь? Кстати, мы его, наверно, комиссуем – желудок у него ни к чёрту, неровен час – язву схватит с прободением, это и в мирное время жуть жуткая, а уж на фронте – верная смерть. Так что дождётся мать единственного сына.

…И вновь – будто холодная, скользкая змея проползла по позвоночнику Надежды, когда она вспомнила цыганку с пробитым горлом и её слова:

– Ты не память, ты чужие жизни сохраняешь! Письма эти тебе не просто так попали, скоро сама поймёшь. Прочитай их все, сколько бы их ни было. Прочитай, и пусть другие тоже прочтут…

Глава 14. Письмо побратиму

Вовка домой вернулся поздно, после двенадцати. Получив от матери нагоняй (отец к тому моменту уже задремал, и Надежда уложила его в постель, а сама решила дождаться сына), отказался от ужина и тоже отправился спать.

Надежде спать не хотелось, хотя она и вымоталась – ей удалось подремать днем минут сорок пять, и этого, как ни странно, хватило, чтобы восстановить силы. К тому же у неё появилось еще одно дело – Надежда твёрдо решила перечитать все, волею случая оказавшиеся в ее руках солдатские письма. Не то чтобы она так уж верила снам, но…

…Когда речь идёт о жизни и смерти, человек хватается буквально за каждую соломинку, использует любую, даже самую фантастическую, возможность для того, чтобы как-то помочь тому, кого не может защитить. Войны многих приводят к вере – из страха за ближних человек невольно обращается к тому, кто позволил прибить себя к кресту для того, чтобы выкупить нас всех у неумолимой смерти своей собственной смертью. Вера может многое – это утверждение является аксиомой для тех, кто живёт под обстрелами, кто с тревогой ждёт почтальона с похоронкой или эсэмэски с ужасным текстом: «С глубокой скорбью сообщаем Вам, что ваш муж, сын, отец, брат погиб при исполнении воинского долга». Спаси и сохрани – так пишут на нательных крестиках, и эти слова повторяют, склонившись перед иконами, тысячи солдатских жён, матерей, сестёр, подруг…

Война приносит в жизнь свои ритуалы, чья единственная цель – сохранить далёкого, но такого близкого солдата. Песня «Синий платочек» – как раз об этом. Разные талисманы, обереги – это, в данном случае, не суеверие, а выражение трепетной надежды на милость Божью. А еще – вещие сны, предзнаменования – то, на что мы не обращаем внимания под мирным небом, но что сразу же становится важным перед лицом безликой, грозной, неумолимой угрозы…

Надежда решила для себя – пусть её сон ничего не значит, но от того, что она прочитает эти письма, хуже никому не будет. А если ее сон не просто так, если он действительно послан свыше – то грех не воспользоваться таким шансом, чтобы спасти одиннадцать жизней. Удивительно, но ее муж, рациональный (хотя тоже уверовавший – врачи, вопреки расхожему выражению атеистов, очень часто находят веру, оперируя чужие тела, но эту веру они находят не в них, а в своей душе), одобрил ее начинание после того, как Надежда, не удержавшись, всё-таки рассказала ему о своём сне. А ещё он попросил жену переписать адреса с оказавшихся у неё конвертов – вероятно, его тоже впечатлил тот факт, что один из корреспондентов оказался у него в госпитале.

Надежда погасила весь свет, кроме ночника на столе в большой комнате (в доме Ясенецких были три комнаты – гостиная, спальня и детская, большая кухня-столовая и даже ванна с постирочной; ещё одну спальню Владимир Григорьевич планировал пристроить до войны, но так и не собрался). Затем, подумав, достала из старого, дедовского буфета свечу, вставила ее в медный подсвечник, ещё более старый, поставила на стол и зажгла, а потом погасила и ночник. Теперь комнату освещала только свеча и лампадка перед иконами. Перед этими иконами Надежда быстро помолилась – в своих молитвах она просила Бога не только о своих близких, но и обо всех солдатах Союзных сил, о всех детях и взрослых многострадального Донбасса. Покончив с молитвой, Надежда села за стол, на старый стул с высокой гнутой спинкой, и взяла из стопки одно из писем.

Письмо оказалось довольно большим – двойной лист из общей тетрадки. Почерк был не то что неразборчивым, но неаккуратным и, если бы буквы были мельче, разобрать его было бы, пожалуй, сложно. «Почерковедческая экспертиза» показала, что писал мужчина, вероятно, крупный, сильный, уверенный в себе. Не старый – между двадцатью пятью и тридцатью годами.

«Привет, братуха, от меня и всего нашего взвода! Скажу тебе честно – заставил ты нас поменжеваться[76]. Война, конечно, дело такое, тут от встречи с Косой[77] никто не застрахован, но одно дело, когда в бою, а так, на привале – это западло, если честно.

Тебе, наверно, доложили уже, что ту тварь, что в тебя шмаляла, мы с братками бикитцер[78] отловили, солнце сесть не успело, ей-богу. Скворец… тьфу, не отвыкну никак, товарищ лейтенант Скворцов, как договорились, сам дал добро, пока Валет и Иванов тащили тебя в санчасть. „Найдите мне, – говорит, – эту падлюку, я с неё лично шкуру спущу“. Ты ж знаешь Скворца, он уверен, что все снайперы – бабы. Ему самому как-то прилетело от такой малахольной, то самое простреленное плечо, ага. Да что я рассказываю, он эту историю, кажется, при тебе выложил.