Неотправленные письма - Олег Юрьевич Рой

– А женщину, что у него покупала воспоминания, он не Старьёвщицей ли именует? – спросил Гриша.

– А ты откуда знаешь? – удивился Владимир Григорьевич.

– Читал, – ответил Гриша. – Это книга такая, она так и называется – «Старьёвщица». Хорошая книга, но жу-у-уткая…

– Понятно, – кивнул Владимир Григорьевич. – Эх… ну что, бывает. Значит, так мы о нём ничего не узнаем. Знать бы, откуда у него эта амнезия! Травм головы нет, похоже, ПТСР, хотя не так, чтобы его сильно пытали, видал я и хуже.

– Ага, – кивнул Гришка, – я же с вами трупы из силосных ям экспроприировал.

– Эксгумировал[68], – машинально поправил его Владимир Григорьевич.

А Надежда слушала этот разговор – и вспоминала, как встретила в своем сне безликого мужчину с ранами и как тот заговорил с ней:

«Меня зовут смерть. Я – четвертый всадник. Помните, как сказано: „И ад следовал за ним, и дана была ему власть истреблять и мором, и голодом, и зверями лесными“. Вы зря меня спасаете. Из-за меня ваши жизни тоже в опасности…»

Часть 4. Человек из ниоткуда

Глава 12. Вечная тишина

Музыки больше не будет.

Она лежит на больничной койке в двухместной палате одна. Соседняя койка пустует. В беспамятстве она слышала, что ее занимал боец, расстрелянный укронацистами, но чудом выживший. Так это или нет – она не может сказать – когда она вышла из комы, койка пустовала, а ей…

Ей было не до расспросов. Страх, сопровождавший её пробуждение, оказался не напрасным.

Палата небольшая, но чистая и светлая. Большое окно недавно заменили, и из него льётся яркий летний свет. Когда она пришла в себя, была ночь, а свет, показавшийся ей ярким тогда, был на самом деле тусклым светом переносного фонаря – летучей мыши, который принесла с собой одна из медсестёр, Валя. Она же читала ей письмо. Она же успокоила её при выходе из комы до того, как доктор по имени Маргарита Львовна, появившись быстро, но без спешки, дала ей дозу успокоительного. После этого она задремала до утра, а утром, вместе с тусклым солнечным светом (в тот день было пасмурно), пришла страшная правда.

У неё есть небольшой переносной столик – на него можно ставить посуду или подставку для книги. Столик опирается на борта ее кровати, и он очень удобен даже для неё. Ей можно садиться, можно вставать и ходить, но она не хочет этого, и не уверена, что когда-нибудь ещё захочет. Маргарита Львовна называет её состояние «посттравматической депрессией», но на самом деле она просто не хочет жить.

Музыки больше не будет… нет, не так – её музыки больше не будет. Никогда.

Ее звали Мария. Ей было двадцать четыре года. Она была студенткой Донецкой музыкальной академии. Она с шести лет играла на пианино. Она писала музыку – не сложную, но красивую. Её лебединой песней оказалась кантата «Саур-Могила», которую она хотела сделать симфонией. Теперь этого не будет.

Мария перевернулась с боку на живот, уткнувшись лицом в подушки, и зарыдала. Плакала она без слёз – всё, что можно, она уже выплакала за эти два дня. Лучше бы она умерла! Зачем жить, если всё то, чем ты жил, чем дышал, больше тебе недоступно?

Музыка была её жизнью. Как колибри не могут сесть на ветку и вынуждены всю жизнь проводить в полёте, как лишённая плавательного пузыря акула всю жизнь проводит в движении, так и Мария не мыслила себе жизни без музыки. Музыка была её движением, порхание пальцев над клавишами – её полётом колибри. Лучше бы её задушили, лучше бы ей остановили сердце, точнее, не запускали – во время долгой, шестичасовой операции её сердце останавливалось два раза. Зачем ей спасали жизнь? У неё больше нет жизни. Она дышит, она смотрит, она думает, она может ходить и говорить, и добрейший Сергей Нисонович заверяет, что после периода реабилитации у неё будут целых три функционирующих пальца на правой руке. Левую пришлось отнять до локтя. Волшебница Мадина Баяновна спасла её лицо, о том, как выглядел её подбородок и нижняя челюсть скоро будут свидетельствовать только три совсем незаметных шрама внизу, где их не заметно – сейчас там синюшные рубцы, но та же Мадина Баяновна клянётся, что уже через месяц эти шрамы никто не увидит.

Другая добрая волшебница, Светлана Андреевна, спасла её зрение, хотя сама Мария охотнее отдала бы глаз или даже оба за руки. Слепой человек может играть по памяти, а на память Мария не жаловалась никогда. Ей стоило услышать мелодию, чтобы перед её внутренним взором предстала её нотная запись – в обратном направлении это тоже работало, и когда Мария видела ноты, то сразу слышала мелодию. Будь она слепа, она могла бы играть.

Но как играть без рук? Да, ей чудом спасли три пальца, но то, что получилось в итоге… Марии было стыдно за свои мысли; она понимала – Сергей Нисонович и грозный Владимир Григорьевич, которого она еще не видела, сотворили для неё настоящее чудо. Она сможет держать ложку, работать на компьютере или смартфоне, сможет даже писать… и, наверняка, сможет нажать на курок, если найдёт пистолет и направит себе в висок. Эти пальцы не годятся для фортепиано. Для той игры, которая у неё когда-то была, нужно очень точное регулирование силы и скорости нажатия. Её пальцы (она называла их «Пальцы Франкенштейна») были буквально собраны из уцелевших после взрыва мины кусков ткани, костей, обрывков сосудов и нервов. Такая операция была очень сложной – это был уровень института имени Склифосовского, но никак не полевого госпиталя, но…

У них это получилось. И всё-таки результат Марию не радовал, скорее, наоборот. Для неё это чудо хирургии на грани биоинженерии было абсолютно бесполезно. Пальцы Франкенштейна не подходят для фортепиано, особенно если учесть, что их всего три.

Как у курицы. Это сравнение её немного развеселило, если можно так сказать. В депрессии существует своё мрачное веселье – совсем невеселое, если можно так выразиться. Сухое, даже жестокое.

Персонал госпиталя оказался на удивление тактичен. Марии не выказывали излишнего внимания, вокруг неё не носились и не пытались её утешить любой ценой, хотя девушка видела – ей сочувствуют все, от Сергея Нисоновича (и, вероятно, его грозного шефа) до последнего санитара. Одна из медсестёр, Слава, вообще постоянно плакала при виде Марии, хотя и