Неотправленные письма - Олег Юрьевич Рой

Вновь тьму напомнили образы – планка из красного дерева с надписью Steinway, длинный ряд белых клавиш, на которых играет яркий солнечный свет; откинутая крышка рояля, в таинственных глубинах которого – загадочное переплетение струн; нотный стан, рука с тонкими пальцами, перелистывающая страницы нот, карандаш, которым она аккуратно вписывает значки нот в ряд – буквы, которые невозможно прочитать, буквы, из которых рождается музыка. Она видела ноты, но не читала их, как другие: до, ре, ми… она сразу слышала мелодию. Наверно, как и другие одержимые музыкой.

Музыка была её жизнью. Её вдох – диез и выдох – бемоль. Музыки ей очень не хватало сейчас, но мгла, в которой она пребывала, была нема и безмолвна. Лишь из-за её пределов приходили звуки, но только один раз она услышала настоящую музыку.

– Вот так, – сказал голос, читавший ей письмо солдата. – Парень не успел отправить своё письмо, его танк под Соледаром вышел на позиции нацистской артиллерии. Те стали бить прямой наводкой, пока «Зубастый Ёж», истративший до этого почти весь боекомплект, крушил гусеницами орудия и транспортно-заряжающие машины. Стапятидесятидвухмиллиметровая гаубица на прямой наводке – это кошмар, но «Ёж» почти уцелел и приполз в расположение части, как говорится, на честном слове и на одном крыле.

Ребята сильно обгорели, но бывали у нас случаи и похуже. Автору письма к тому же осколком раздробило грудную клетку, рёбра пробили лёгкое. Когда его везли в операционную, я нашла это письмо в его куртке – без конверта, просто сложенный вчетверо лист бумаги. Я вообще-то не особо верю в эту мистику, но тут меня проняло. Я решила, что, если операция пройдет успешно, я обязательно прочту это письмо…

Тишина. И темнота. Молчание, наверно, длилось очень недолго, но для неё прошла целая вечность в мире, где не было ничего, кроме тьмы…

– Операция прошла успешно, хотя угроза жизни Саши ещё сохраняется. Может, это и глупо… конечно, глупо! Это не какие-то письма, это воля Божья и золотые руки наших врачей спасли ему жизнь. Но я дала слово, хотя никаких свидетелей этого не было. В любом случае, если дал слово, его надо исполнять.

Говорят, ты скоро придёшь в себя. Тебя уже начали выводить из комы. Мы все будем рядом с тобой. А пока ты еще спишь, я решила, что почитать тебе это письмо – хорошая идея. Надеюсь, я тебя не разочаровала?

Внезапно, ей захотелось ответить, захотелось сказать этой неизвестной женщине – нет, ничуточки. Чужое письмо стало для неё крохотной звёздочкой на горизонте, а затем ей показалось, что это не звезда, а отсвет далёкого маяка, указывающий для неё курс к родным берегам.

– Мы тебя все здесь любим, – продолжила медсестра, – и все очень печальны от того, что с тобой произошло. Я надеюсь, что… я надеюсь, когда ты придёшь в себя, ты найдёшь в себе силы справиться с…

И вновь тишина. Внезапно, ей стало безумно одиноко. «А вдруг, мне это все только кажется?» – подумала она и внезапно ей впервые стало страшно. Что если она и правда умерла и все эти голоса, все образы, ими вызываемые, – просто галлюцинации мозга, умирающего – или, что ещё хуже, замурованного внутри бесчувственной плоти?

Она не знала, что происходит за пределами её собственной тьмы, и это её пугало. Она потянулась к голосу, устремилась к нему, как судно на свет далёкого маяка. Показалось ли ей или тьма действительно стала чуть светлее?

– Всё это чертовски несправедливо. – Боже, как она обрадовалась тому, что голос не пропал, не растворился во мгле, а пробился к ней сквозь эту мглу. – Почему ты? Я тоже была у тебя на концерте. Это было так прекрасно! Почему ты? Бандеровцы только против таких воевать и умеют. Они как будто стремятся уничтожить всё прекрасное, потому что сами уроды. В Москве убили Дашу Дугину, умнейшую, прекрасную Дашу, царство ей небесное… конечно, воевать в тылу и против женщин безопаснее…

Наверно, любая война – прежде всего, чудовищная несправедливость. Мы знаем тех, кто вернулся с войны и стал великим, таких, как Ремарк или Хемингуэй, но сколько ремарков и хемингуэев так и осталось в безымянных могилах? Кто знает, каким был бы наш мир, не оборви война их жизнь?

Потому я здесь. Потому мы все здесь. Мы стремимся спасти как можно больше. И не только для того, чтобы среди них появились новые Ремарки и Хемингуэи; любая жизнь – священна. Да ты и сама знаешь, иначе никогда бы не стала бы рисковать собой, спасая жизнь ребенка, которого ты даже не знаешь.

Голос замер, затих, и ей опять стало страшно. На этот раз потому, что она поняла, что пробуждается. Что скоро тьма отступит, и она окажется в мире, где живут Владимир Григорьевич, Лилия Николаевна, Сергей Нисонович…

Что её ждёт там? Голоса снаружи говорили страшные вещи. Они жалели её. Они говорили, что ей предстоит что-то очень тяжёлое. Она не могла понять, что именно – услышанные фразы не складывались в единое целое, как кубики мозаики в узор. Но того, что она видела, было достаточно, чтобы испытывать сильную тревогу.

– …из Донецка уже приезжали, – продолжала женщина. – Наградить тебя хотят. Нисонович дежурил, дал им от ворот поворот. Сказал, что ты в коме, чуть ли не при смерти. Первое правда, второе, конечно, нет.

Может быть, орден хоть немного тебя порадует? Хотя меня не порадовал, будь я на твоем месте. Хотя это такое место вообще, на котором, наверно, никто не хотел бы оказаться…

Внезапно она почувствовала – первый раз за очень долгое время она ощутила нечто знакомое, что-то из далёкого-далёкого детства. Она увидела маму, тогда еще молодую, склоняющуюся над её детской кроваткой:

– Опять плохой сон?

– Да, мамочка…

– Ну, это только сон, доченька.

– Мне приснилось, что нас бомбят. Наш город…

Мама улыбается:

– Ну что ты, милая. Мы живем в мирной стране. Нас никогда не будут бомбить.

– Правда?

– Конечно, моя ясочка. Ложись в кроватку.

– Мама, а ты можешь мне сыграть?

– Нет, родная, – мама становится грустной. – Папа заснул только что, он только со смены пришел, а завтра с утра опять в забой. Ему надо отдохнуть…

Мама протягивает руку и осторожно убирает кудряшку с её лба. Мамины пальцы чуть-чуть касаются прохладной кожи девочки:

– Давай, я тебе спою, милая? Только тихонечко, хорошо?

– Да, мамочка…

Кто-то легонько касался ее лба – как мама в детстве. При воспоминании о