Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
— Искусство из украинского ада, — сообщил акварелист Клапан. — Представляю здесь интересы Украины.
— Вы приехали из Украины, — закручинился сердобольный Бобслей, большие глаза капеллана наполнились состраданием.
— Душой принадлежу Украине, — сообщила Клара Куркулис. — Но живу в Европе. Рига, Париж, Венеция, Прага. Бывала здесь, в Оксфорде. Посещала курсы философии истории профессора Рихтера.
— Учились у Марка? — Теодор Диркс пожал тонкую прозрачную руку. — Марк мой близкий друг. Рихтера нет сейчас в университете. В настоящий момент Марк едет в Москву.
— Знаю. Моя сестра, Софья Куркулис, едет с ним в одном вагоне.
— How very wonderful! — Диркс удивился. — Какие совпадения!
Прозрачное, бледное лицо Клары носило отпечаток непримиримых убеждений. Она действительно была человеком непримиримым, беззаветно храброй женщиной, раз и навсегда отказавшейся от компромиссов. Это был человек, отдавший себя борьбе. И в борьбе годились любые средства — лишь бы принесли пользу делу. Клара Куркулис брала прозрачный акварельный пейзаж, исполненный сестрой Соней, и маркировала акварель красными кровавыми отпечатками — следами крови.
— Я приехала не для того, чтобы обсуждать Марка Рихтера. Сейчас время борьбы с империей.
— Радикальное искусство, — твердые стеклянные глаза Клапана пристально посмотрели в лицо каждого из профессоров. Всем стало не по себе.
Опытный Клапан сам рисовал пастельные акварели, но пользовался словом «радикальное искусство» как отмычкой, открывающей любую дверь. Западный зритель любит все радикальное, пока радикальное находится на бумаге. Всякий мыслящий индивид, обладающий счетом в банке и демократическими убеждениями, уверен: революции нежелательны, а радикальное мышление — нужно. Совместить посылки трудно, но необходимо.
Не будем вдаваться в различия между Сен-Жерменским и Сент-Антуанским предместьями, но спросим: существует ли культура, совмещающая противоречия? Скажем, культура консервативно-дерзновенная, мещански-свободолюбивая.
В военное время радикальное искусство ценится вдвойне: особенно если протест явлен в нежной технике акварели.
Феликс Клапан ждал решения профессоров, скрестив руки на груди, пока Клара Куркулис хрупкой, но уверенной рукой выкладывала на стол произведения.
То были прозрачные пейзажи, созданные Соней Куркулис в местах, далеких от сражений, но впоследствии суровая Клара набрызгала красной краской поверх ландшафтов.
— Где учились технике акварели? — спросил вежливый гебраист Диркс.
— Мы с сестрой ходили в студию. Разве в этом дело? — и хрупкая женщина поглядела на оксфордского профессора с удивлением.
Удивился и Феликс Клапан, представлявший художницу. Как можно с Куркулис разговаривать о таких пустяках?
Иллюстратор Феликс Клапан тоже умел мягкой кисточкой накладывать полутени, тоже владел техникой акварели, однако на Клару Куркулис он, гордый человек, взирал снизу вверх, причем не только буквально (Клапан невысок, а старшая из сестер Куркулис стройна и высока), но и в метафизическом смысле. Феликс Клапан добился карьерного успеха, издательство «Кнопф унд Цукер» платило гонорары за его картинки к «Приключениям Мюнхгаузена», но был ли он человеком светским? Клара Куркулис принадлежала к тому интеллектуальному кругу, попасть в который шансов не было никаких. Такие, как она, приняты везде. С полузакрытыми от усталости глазами, такая женщина идет по залу, не обращая внимания на поклонников; длинная шея, бледная кожа, ломкое запястье — такую женщину даже и не окликнешь по имени. Это не толстогрудая медичка Мамонова, обладание которой не составит славу Дон Жуана, это не унылая еврейская жена, которая пахнет котлетами из трески. И это даже не секретарь Admission Office из университета, за коей Клапан пытался ухаживать, но был с презрительным недоумением отвергнут. Клара представляла тех избранных интеллектуалов, что сегодня в Париже, завтра в Венеции, послезавтра в Оксфорде — и везде им рады. Лишь случай тому причиной, что сегодня Клапан представлял работы Клары Куркулис.
— Не имеет значения, как и кем нарисовано. — Тонкая женщина говорила, глядя поверх голов. — Это свидетельство преступления орков.
Если бы Марк Рихтер присутствовал, он бы отметил разительное сходство сестер: но в чертах Клары фарфоровая хрупкость сочеталась с неумолимостью. То был акварельный императив. Клара жестко ответила профессору Дирксу, чеканила слова:
— Сегодня акварель стала оружием. Продаю произведения, чтобы помочь фронту.
— Принято решение напечатать как можно больше антивоенных акварелей, — сообщил Клапан. — Каждый колледж сегодня имеет возможность приобрести произведение и помочь Украине. Итак, прошу!
Помолчали; разглядывали кровавые кляксы, помещенные на зеленую опушку соснового леса.
— Решение о распространении этого цикла принял знаменитый куратор Грищенко. Вы, несомненно, знаете имя? — добавил Клапан.
Профессор Блекфилд выслушал эту тираду с величайшим спокойствием. Профессор Оксфордского университета умеет игнорировать собеседника, не изменяя благосклонного выражения лица.
Политолог, гебраист и капеллан англиканской церкви передавали акварельные листы из рук в руки. Трупы на акварелях шокировали воображение, но нежные закаты успокаивали глаз.
— Превосходно изображены поля, — сказал вежливый Стивен Блекфилд; британцы вообще ценят пейзажную живопись.
— Пейзажи, — заметил Бобслей, — заставляют вспомнить Россию. Огромная страна, далекие горизонты.
— Необъятная земля, — подтвердил Теодор Диркс. — Когда ездил по русским монастырям…
— Не хотите понять, — резко сказала Клара Куркулис, — что русские просторы — просторы бесконечного рабства?
— Мне русские поля нравятся, должен сознаться, — сказал Теодор Диркс.
— В Украине все будет иначе, — сказал Клапан, расправляя листы на столе, чтобы кровь на лугах стала заметнее.
— Социальной идеи в Украине пока еще нет, — заметил Блекфилд, — но мы уверены, появится.
— Независимость — вот идея, — возразила Клара Куркулис. Все, что говорила тонкая женщина, было правильно, твердо обосновано, и отрицать ее правоту было невозможно.
— Независимость от чего и независимость для чего. Два разных вопроса, — Теодор Диркс, гебраист, обращался к политологу Блекфилду. — Часто эти вопросы путают.
— Не соглашусь, — сказал Клапан. Прежде он выступал на уличных митингах, сегодня стоял подле Клары Куркулис, должен быть на уровне. — Идея имеется. Это — свобода!
Профессора не отреагировали на реплику акварелиста. Попросту не расслышали, разговаривали между собой.
— Вы правы, Тео, — сказал Блекфилд. — Но второй вопрос задают обычно в третьем акте драмы. До которого доживают далеко не все актеры. Далеко не случайно, — бесстрастный академический тон Блекфилда мог бы удивить тех, кто не знает оксфордских профессоров, — кризисным менеджером, управляющим военного времени назначили актера.
— Иными словами, актер избран не за свои политические идеи, но за качества лицедея?
— Возможно, актер воплощает народную волю, — капеллан Бобслей всем и всегда говорил нечто приятное.
— Политик должен обладать актерскими качествами, — Клапан говорил с профессорами на равных.
— Какой актер погибает… — сказал Блекфилд, цитируя предсмертные слова Нерона; понял его только Диркс.
Гебраист кивнул:
— Актерство имманентно власти. Вопрос в том, актер становится царем или царь становится актером.
Разговаривая уже только с Дирксом, профессор Блекфилд развил мысль:
— Помните Ницше? Цитирую по памяти: «Не должен ли тот, кто собирается двигать толпой, быть актером, который лишен собственной личности? Сперва такой персонаж должен превратить себя в гротескную банальность, а затем предъявить это качество другим — в грубом и упрощенном виде?» Согласитесь, для первого акта драмы именно такие качества и требуются.
— Допустим, актерское мастерство Нерона сказалось в принятии иудаизма, —
