Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
— Для бедняков? — горько сказал Паша.
— Для авторов заметок, информаторов, — Пашу резануло слово «информатор», — для внештатных сотрудников существует определенный уровень оплаты.
— Для таких вот цыган? У меня дома нет! — сказал Паша.
— У пассажиров гибнущей посудины под названием «Россия» действительно нет дома. Бедные крысята. Вам некуда бежать. Вы, думаю, нигде не нужны. Рад бы, мой добрый друг, помочь, но больше предложить не могу.
— Я свободой рискую. Иду против своей Родины, — Паша понял, что ему ничего не дадут, но естественное чувство справедливости, присущее любому человеку, побудило спросить: — Разве вы не защищаете борцов за свободу? Меня арестовать могут.
— Вы живете в авторитарной стране, где и я когда-то влачил существование. Скажу прямо: сами виноваты. Могли уехать, но вам здесь нравится.
— Куда же я поеду? — Паша на мгновение подумал, что Владик предложит ему работу за границей. Он бы и в журнал «Дантес» пошел. Хоть Пушкина и любит.
— Вряд ли вы где-то нужны. Но можете не уезжать. Скоро мыльный пузырь, Россия, лопнет, тирания исчезнет.
— А пока вы мне денег дайте, — попросил Паша. — Честное слово, не пожалеете. Такое знаю… Такое расскажу.
— Я назвал цену. Доверчивое мое начальство не поймет, чего ради я выделил вас из общей массы информаторов. Не стану скрывать, мой добрый друг, за подрывную работу я сам получаю значительную сумму. Однако делиться с вами не собираюсь.
Паша понял, что это последнее слово. Сатанисты и вегетарианцы — люди прямые.
Влад Цепеш говорил холодным голосом, твердо артикулируя слова.
«Так пропадай же ты, подлый Цепеш!» — мстительная мысль полыхнула у голодного. В горе своем Паша решил донести органам, пусть разорвут пожилого мальчика на части.
На следующий день Паша Пешков отправился на встречу с тем самым человеком, что завербовал его на должность «информатора». Теперь Паша твердо знал свою цену, стоимость недельного труда стукача — сто долларов, ночевка на вокзале, картошка или макароны. Не больше. И на Западе платят столько же, и перспектив нет.
Все, что произошло в дальнейшем, произошло само собой, разумному анализу не поддавалось.
— Каковы успехи?
— Никого не нашел, — сказал Паша, — не вышел из меня информатор. Записывайте в батальон к Оврагову.
— Уверен? Не пожалеешь?
— Записывайте.
Ночевать у одноклассника он не мог, на вокзал не хотел, в предатели Родины его не взяли.
Вот теперь меня убьют, думал Паша, ежась от холода. Привезут в какой-нибудь барак, дадут ружье, потом надо будет куда-то бежать и стрелять в других людей, которые мне не сделали ничего дурного. Но если чужие люди станут стрелять в меня, если они собираются прострелить мне колени, значит, эти чужие люди уже делают мне дурное. Я воюю на их земле. А не они воюют на моей земле. Это соображение было серьезным, и Паша обдумал данное положение. Война обязательно должна происходить на земле и, поскольку всякая территория кому-то принадлежит, значит, война может идти или на русской земле, или на украинской. Если идет война, то уж пусть лучше идет на украинской земле, чем на русской. А можно ли сделать так, чтобы вообще отменить войну, про это Паша думать был не в состоянии: вероятно, его мнением никто не интересуется.
Когда Паша жил у одноклассников, он посмотрел телепередачу: президент России, человек с восточным лицом, уверенный в себе, спокойный Владимир Путин, объяснил матерям погибших солдат, почему он имел право забрать жизни их сыновей. Двадцать женщин, чьих детей убили в Донбассе, сидели вокруг стола, на котором расставили чашки с чаем и сладкие пирожные. Заплаканные женщины с истерзанными рыданием лицами и спокойный правитель России рассудительно и обстоятельно беседовали о том, имело ли смысл мальчикам погибать. Казалось, что президенту больно об этом говорить, что он искренне сочувствует горю матерей, — впрочем, кто может знать наверняка?
Президент, мягко улыбаясь, рассмотрел вопрос со всех сторон. С одной стороны, конечно, обидно: был мальчик — и вот его убили. Досадно, что и говорить. Однако есть и другая сторона вопроса; президент разъяснил благодарным слушательницам как необходимость убийства их детей, так и все преимущества смерти на войне.
Президент сказал так:
— Каждый год в России погибает в дорожно-транспортных происшествиях около тридцати тысяч человек. И еще сорок тысяч умирают от пьянства. Бессмысленная, жалкая, глупая смерть. Зачем эти люди вообще жили? А ваши дети отдали свои жизни за Родину. Они пали, защищая своих соотечественников, страдающих от притеснений русского языка на Донбассе. Хотим ли мы, чтобы русскую культуру притесняли? Однозначно нет! Значит, дети погибли не зря. Они умерли героями.
И матери погибших радовались вместе с президентом, что их дети умерли не от пьянства и не погибли в дорожно-транспортных происшествиях. Им просто-напросто вспороли животы, прострелили колени, перерезали горло. И это большое счастье, что они умерли осмысленно, и этот высокий смысл подтвердил человек с восточным лицом. Матери погибших пили вкусный чай, кушали пирожные, и горе, стоявшее в горле, как ком, никуда не уходило, зато заварной крем с пирожных обволакивал горло.
Сам президент деликатно пирожные не ел: это было бы слишком вульгарно. Но мать, похоронившая сына, была голодной — помимо прочего, она еще и была голодной. И она откусила от эклера, и матери почудилось, что она откусила голову сына.
Однако президент объяснил женщине, что, в сущности, их семье повезло. И женщина успокоилась, хотя горе никуда не ушло.
Ну да, многие русские гибнут в авариях. Но я не езжу на машине, думал Паша. И я не пью водку. Значит, я не мог бы погибнуть в дорожно-транспортном происшествии и не спился бы. И я не хочу погибать на Донбассе. Почему же я должен умереть? Почему меня не приняли в общество «Индюка и морковки»? Родился плебеем. А то бы меня взяли в «иноагенты». И тогда я бы не поехал умирать.
Глава 23
Смердяков и компания
В душе несостоявшегося стукача бушевали бури, московский паб «Индюк и морковка» клокотал, — но в Оксфорде, на Коули-роуд, в пабе «Индюк и морковка», что являлся прообразом московского заведения, было покойно: традиции властвовали над страстями. В один из серых дней, когда кружка горячего грога весьма кстати, состоялась встреча профессоров Камберленд-колледжа с печатником эстампов Колином Хеем.
Оксфордский паб победнее московского кафе: помещение темное, а камберлендские сосиски — не чета бифштексам в Москве. Стивен Блекфилд, профессор политологии, заказал печеной картошки.
В те годы, когда Алисон была здорова, картошку в доме Блекфилдов пекли часто. По вечерам топили камин, жена была еще веселой, они пили красное вино, ворошили угли, пекли картошку в углях, слушали музыку.
