Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
Паша решил участвовать в беседе и спросил:
— Тяжело, реально тяжело?
— Насмерть. Просто в упор.
— Но уйти оттуда не можем, — сказал Паша простодушно.
— Как можно уйти?
Паша думал, что говорят про Донбасс, там будто бы три линии обороны. Понял, что речь о другом: «Анри Катр» — это, как оказалось, престижный лицей в Париже.
— Зыков здесь! Зыков приехал! Смельчак!
Многие из присутствующих были подлинными храбрецами, сознательно шли на риск, готовы были жертвовать свободой, но Паша был настолько перепуган, страх захватил все его существо настолько властно, что Паша не мог подумать, что есть такие люди, которых ведет вперед отчаянная храбрость. Зыков действительно был смельчаком, а его веселье было своего рода маской, желанием подбодрить окружающих. Паша не мог — не умел — не хотел — осознать этого. Завербованный сексот испытывал острую обиду на то, что его общее веселье не принимает в свои ряды. Окружающий мир в глазах секретного агента был окрашен одной лишь краской.
Гоготнул жовиальный тенор в глубине ресторана, дробно зацокали каблуки официантов — ринулись поить гостя шампанским, прыснули от смеха курсистки, предвкушая новые остроты. Полыхнуло гражданское чувство солидарности в гостях — а ну-ка, карты на стол, предъявить убеждения немедленно: сейчас или никогда! У вас гражданская совесть имеется? Предъявите немедленно! Здесь, посреди бифштексов, где мы все заодно! Совесть! Совесть! Журнал «Дантес» выписываете?
Паша наблюдал — и зависть к недоступному ему протестному веселью переполняла его.
Один из присутствующих вынул из портфеля плакат, на котором было написано «Из жизни гандонов». Плакат изображал толпу человечков-презервативов, голосующих за главный презерватив — за гигантский гондон. Это про наш русский народ, догадался Паша, это мы все — презервативы. И неприятная мысль поразила его: «А моя жизнь и впрямь одноразового использования. Продырявят — и выкинут». Тем временем художник пошел между столиками и на каждый столик клал пачку презервативов — причем на упаковках было написано: «духовные скрепы», «русский мир», «пушкин», «достоевский». И посетители смеялись, разбирали презервативы, прикалывали их к лацканам пиджаков и на платье вместо броши.
Вегетарианец-сатанист Цепеш тоже приколол к пиджаку презерватив, он посоветовал Паше Пешкову присоединиться к акции.
— Мне не надо, — сказал Паша. — Не хочу я ваши презервативы.
— Но это не мои, это именно ваши презервативы! Это же вы здесь нарисованы.
Вот и Зыков выкатился на середину зала. Он был смел, весел, напорист.
— Внимание! Идея комикса: Дантес на Донбассе!
Зычно хохотал, и все вокруг смеялись. Паше было не смешно.
Паша сжимал кулаки и думал: чему смеются? Я им отомщу! Соберу материал, накоплю сведений — и на всех донесу! Соберу досье — и сдам в органы. Да, буду доносчиком! Да, меня выбросили на обочину жизни, но я отомщу! А иначе их не обуздать!
Надо как-то отличать своих и чужих. Блатные делают татуировки, нацисты задирают руку в характерном приветствии. Здесь, в «Индюке и морковке», особых знаков Паша не приметил, сколько ни приглядывался. Однако нечто тесно связывало этих людей. Они были знакомы, даже если никогда не встречались прежде. Их, вероятно, роднила профессия.
В Паше проснулся азарт стукача, спецагента.
Разведчик должен определить профессию собравшихся. Чтобы грамотно составить донос. Ну, допустим, пятерых из собравшихся здесь содержат секретные службы. Его, Пашу, завербовали, значит, их тоже могли. Но не всех же? ЦРУ денег на ветер не бросает.
И — прислушиваясь — Паша понял: это же все газетчики! Все эти люди были журналистами. То были колумнисты, памфлетисты, обозреватели, репортеры, издатели, комментаторы, критики и маркетологи. Все они обслуживали то, что некогда называли «четвертой властью», называли до тех пор, пока не поняли, что «четвертая власть» принадлежит «пятой власти» — олигархии. То, что именовали «массмедиа», было не самостоятельным институтом общества, но идеологическим звеном экономики, наподобие отдела кадров большого завода.
Иными словами — они были посредниками по продаже информации, за это им платили. Между «политикой» и «обывателем» стоит фигура интеллектуального менеджера, который доносит обывателю необходимую информацию, держит в тонусе. Колумнист «Колючки» и комментатор Мандельштама — своего рода агент по продажам.
Паша облизал сухие губы — напитков ему не предлагали.
Это были уже не просто журналисты (хотя фактически ничем кроме любительской журналистики они не занимались), но то были барометры общественных взглядов, колебатели настроений, греческий хор симпатий. Подобно тому, как в восемнадцатом веке образовался подвид городского обывателя, именуемый «бульвардье» (boulevardier), то есть праздный фланер, выгуливающий себя вдоль бульваров, светский хлыщ, создававший моду, так и в двадцать первом веке образовался подвид homo sapiens — «газетье» (gazettier). Газета была их клубом, домом, религией, оправданием существования. Взрывать поезда и клеить листовки газетье не собирались. Они не закладывали динамитные шашки под здание парламента, как Степан Халтурин или Гай Фокс. Они не строили баррикад, как люди 1848-го или 1905 годов. Они не писали социальных программ и не «ходили в народ»; они даже не знали, где обитает народ. Они фланировали по редакциям, как бульвардье фланировали по бульварам. Газеты могли быть любыми, протестными или просто либеральными, но важно было держать сознание газетье в постоянно бодром, возбужденном состоянии. Цунами в Таиланде, экология Магнитогорска и смертность от рака в Череповце не волновали газетье так, как присвоение Россией Крыма — и вовсе не потому, что в Крыму погибло больше народа, чем в Череповце, а потому что их газета определила крымский референдум как оселок совести. Ты «за» или «против»? Ну, посудите сами, не спросишь же: ты «за» или «против» загрязнения атмосферы города Череповец? Тем более нелеп вопрос, что владелец череповецкого металлургического комбината спонсирует газету; дикий вопрос, никому не интересный. А вопрос «крым-наш» или «крым-не-наш» — это судьбоносный, гражданственно-просветительский вопрос. Но даже и крымская проблема не волновала так, как собственная судьба. Ничто не могло потрясти сознание газетье больше, чем закрытие властями их газеты — дикой сказкой был для них провал и Лиссабона, и Мессины, — но то, что редакция «Колючки», «Шипучки», «Дождя» или «Сирокко» могут закрыться, это потрясало сознание. Причина гонений на прессу всегда та же самая: спонсору газеты указывали на то, что невозможно одновременно доить череповецкий комбинат и порицать ту власть, которая дала комбинат приватизировать. По этому канату, натянутому над бездной противоречий, ежедневно прогуливался всякий газетье. Жизнь газетье была тревожна, как сон русского алкоголика.
Злая пурга и вокзальная стужа, жидкий бульон и макароны без масла сделали свое дело: за последний месяц Паша Пешков не поумнел, но чутье его обострилось, стало тонким, как у дворового пса. Нищие и цыгане вообще остро чувствуют запахи сущностей.
