Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер

тот, ни другая не издают ни звука, когда одного мы варим в кипятке, а другую вскрываем ножом, а звук взывает к нашим чувствам сильнее, чем что-либо, ибо мы сами привыкли поднимать столько шума вокруг собственных страданий. И поскольку они не досаждают нам криками боли, мы называем их бесчувственными; таковы они с точки зрения человечества; но ведь человечество не единственное, что есть на свете.

Если на это возразят, что поведение клубня есть совокупность сугубо химических и механических процессов и что причина этого поведения в химическом и механическом воздействии света и тепла, следует задать вопрос: разве не всякое чувство проявляется в химических реакциях и механических действиях? И не является ли всё, что мы относим к сфере духовности, не чем иным, как совокупностью нарушений равновесия у бесконечного ряда рычагов, начиная с настолько малых, что их не разглядишь и в микроскоп, и вплоть до человеческой руки и приспособлений, коими рука пользуется? Не работает ли мысль на молекулярном уровне, а если так, не должна ли на этой основе быть создана динамическая теория страстей? Мы спрашиваем, какой у человека темперамент, но не следует ли вместо этого спрашивать, работа какого рода рычагов человека создала и им управляет? Как они уравновешены? Сколько чего нужно взять, чтобы создать на том или ином рычаге нагрузку, благодаря которой человеку придется делать то-то и то-то?»

Автор продолжал в том духе, что он предвидит: настанет время, когда, изучив с помощью мощного микроскопа чей-то волос, исследователь поймет, можно ли, скажем, безнаказанно обидеть его обладателя. Далее слог его начал становиться всё туманней, так что пришлось отказаться от всяких попыток перевода — я попросту оказался не способен следовать за ходом его аргументации. Дойдя до следующей части сочинения, где вновь можно было свести концы с концами, я обнаружил, что рассуждения его построены теперь на других основаниях.

«Либо следует допустить, что множество действий, которые традиционно называют механическими и бессознательными, содержат больше элементов сознательности, чем считалось до сих пор (и в этом случае зачатки сознательности будут найдены во многих действиях машин высокого уровня сложности), либо (если признать верной теорию эволюции, но отказать в сознательности действиям растений и процессам кристаллизации) человеческий род ведет происхождение от объектов, у которых сознание отсутствовало полностью. В таком случае нет ничего заведомо невероятного в том, чтобы сознательные (и более чем сознательные — разумные) машины произошли от тех, что существуют ныне, если оставить в стороне общепризнанный факт, что у представителей машинного царства, по-видимому, нет ничего похожего на репродуктивную систему. Однако отсутствие признаков таковой именно что видимое, то есть мнимое.

Не поймите меня превратно, я вовсе не живу в постоянном страхе перед ныне существующими машинами; любую из известных машин можно счесть не более чем отдаленным прообразом будущей механической жизни. Сегодняшние машины по отношению к будущим суть то же, что древнейшие ископаемые ящеры по отношению к человеку. Самым громоздким из них предстоит, по всей вероятности, сильно уменьшиться в размерах. Иные из низших позвоночных имели куда более грандиозную массу и габариты, чем те, что передались по наследству их более высокоорганизованным, ныне живущим потомкам, и подобным же образом развитию и прогрессу машин часто сопутствует уменьшение их размеров.

Возьмем, к примеру, часы; рассмотрим их дивное устройство; понаблюдаем за хитроумной игрой миниатюрных деталей — а ведь это маленькое создание есть лишь продукт развития громоздких часовых механизмов, им предшествовавших, и в сравнении с предшественниками работают они ничуть не хуже. Придет день, когда те часы, что и в наше время остаются, как и прежде, громоздкими, — напольные и настенные — выйдут из употребления, вытесненные получившими широкое распространение маленькими часами — карманными и наручными; о больших часах можно будет сказать, что они вымерли, как ихтиозавры, тогда как часы, чьи размеры в течение ряда лет имеют тенденцию к неуклонному уменьшению, останутся единственным существующим видом вымершей расы.

Ни одной из существующих машин я не боюсь; боюсь я необычайной быстроты, с какой они становятся чем-то, совершенно отличным от того, чем были только что. Ни один класс существ в прошлые времена не совершал такого стремительного рывка в развитии. Не надо ли бдительно следить за этим невиданным прогрессом и воспрепятствовать ему, пока мы еще в силах? А если так, не следует ли из числа машин, применяемых в настоящее время, выбрать и разрушить те, что дальше всех продвинулись по пути прогресса, хотя бы мы и допускали, что сами по себе они безвредны?

Сегодня машины воспринимают впечатления через посредство человеческих органов чувств: одна едущая машина окликает другую, подавая пронзительный сигнал тревоги, и та немедленно дает ей дорогу; но только благодаря ушам водителя голос одной воздействует на другую. Не будь водителя, окликаемая осталась бы глуха. Было время, когда должно было казаться совершенно невероятным, что машины научатся звуком сообщать о своих нуждах, хотя бы и прибегая к посредничеству человеческих ушей; так нельзя ли представить, что настанет день, когда потребность в этих ушах отпадет, и восприятие звука будет обеспечено чувствительными элементами конструкции самой машины? И когда язык машин пройдет путь развития от крика, подобного крикам животных, до речи, такой же сложной, как наша?

Возможно, к тому времени дети научатся дифференцировать и интегрировать — как сейчас учатся говорить у матерей и нянек — или, не успев родиться, уже смогут разговаривать на гипотетическом языке и применять правило трех сумм; но всё это совершенно невероятно; мы не можем рассчитывать на столь значительный прогресс в развитии человеческих интеллектуальных и физических способностей, чтобы его можно было на равных противопоставить грандиозному прогрессу, какой судьба, скорей всего, готовит машинам. Кое-кто скажет, что человеческого морального влияния будет довольно, чтобы управлять ими; однако не думаю, что, всецело полагаясь на моральное чувство машины, можно считать себя в безопасности.

Вдруг величие машин в том и заключается, что они обходятся без этого хваленого дара — без языка? „Молчание, — сказано у одного писателя, — та из наших добродетелей, благодаря которой ближние согласны нас терпеть“.

Но возникают и другие вопросы. Что такое человеческий глаз, если не машина, которая служит твари, сидящей у человека в мозгу, для того, чтобы тварь могла выглядывать наружу? Мертвый глаз сохраняет почти все качества живого в течение некоторого времени после того, как человек уже умер. Дело не в том, что глаз уже не может видеть, а в том, что исчез неустанный наблюдатель, смотревший сквозь него. Глазу ли человеческому или большой видящей машине обязаны мы открытием множества миров?