Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин
Хозяину тоже опротивела его одинокая убогая лачуга. Его неудержимо тянет на джайляу. Ночью ему снятся озера, заросшие шелковистым кураком, и искрящийся в чашах терпкий кумыс. Душа его мается, изнывает, и скоро он уже не может сладить с тоской, и тогда он вдруг хватает белый посох и пешком отправляется на желанную летовку. Калампыр, конечно, ворчит:
- Только о себе и думаешь! А мне что тут с девкой делать? Могилы сторожить, да?! Ты хочешь, чтобы мы здесь околели! Чтобы нас кто-то прирезал?!
Ворчит, бурчит жена, а когда Конка исчезает за перевалом, в душу ее закрадывается тревога. Шутка ли отшагать сорок верст по такой жаре! Жажда замучит, усталость сморит, думает она.
***
Прошло дней пять, как Конка подался на джайляу. Встревоженные и испуганные Каныш и Калампыр всю ночь не смыкают глаз. Мерещатся им жуткие страшилища, джинны и пери из сказок. Кажется, бесы беснуются возле заброшенного зимовья, мерзко хохочут и швыряют друг в друга в зарослях бурьяна снопы пламени. Калампыр про себя, так, чтобы не услышала дочь, бормочет обрывки запомнившихся молитв. Она вся дрожит, но скрывает страх, чтоб не испугать Каныш.
И Каныш тоже не спит, но совсем не от страха. Она думает о своей жизни, о разных немудреных приклю-
чениях, о желанном друге, о родных в доме Сатпая. Незабываемый то был вечер. Собрались девушки и джигиты всего аула. Столько народу набилось - ступить было негде. Стало жарко, душно. Тускло мерцала лампа, грозя погаснуть. Пот стекал по лицам, но молодежь обтиралась полотенцем и игры не бросала.
- А ну-ка, сестричка, подставляй ладошку! - двинулся к Каныш весельчак Ахметбек. В руках у него был плетеный поясок. Он широко, размахнулся, будто намеревался изо всех сил хлестнуть по ладони, а на лице у самого при этом блуждала улыбка.
Каныш игриво хохотнула:
- Пожале-ейте! Не сильно только.
Потом кто-то предложил:
- Начнем новую игру!
- Какую?
- Песня по кругу!
Пошла домбра из рук в руки. Дошла до Ахметбека. Он старался держать ее поудобней, поизящней. Покрутил колки, настроил струны. Он откашлялся, голос попробовал. Голос прозвучал хрипловато. Молодые разговаривали, шутили, были только заняты собой. Их равнодушие обидело Каныш. Она замирала от восторга, когда слышала:
К озеру степному аулы откочевали.
У озера влюбленные о любви мечтали. Когда ты, милая, назначила свидание. Развеялись на сердце облака печали.
И теперь еще, думая об Ахметбеке, она неизменно слышала его голос и эту его песню. Каныш чудилось, будто последние две строчки предназначались одной только ей...
***
Потух огонь в продолговатой земляной печке - жер-ошаке. Небо укрылось черным одеялом. Зажглись, перемигиваясь, мириады звезд. Разморенная ночь погрузилась в дрему.
Вскоре на дороге дробно застучали конские копыта. Жолдыаяк потявкал и тут же смолк. Послышался приглушенный разговор. Калампыр и Каныш прислушались.
- Апырмай, путники, что ли?
- Хоть бы у нас заночевали,- испуганно прошептала Каныш.
Жолдыаяк вновь залился лаем. Путники подъехали. Из-за решеток смутно виднелись очертания двух верховых. Один из них крикнул:
- Уай, есть кто дома?
- Мы дома! - радостно отозвалась Калампыр.
Всадники привязали поводья к передней луке седла, спешились и зашли в лачугу. Поздоровались. Калампыр спросила.
- А вы кто такие будете?
- Слыхали небось про муллу Закиржана? Вот он и есть! - ответил один.
Калампыр несказанно обрадовалась. Бросилась к очагу разводить огонь, готовить ужин, но гости решительно отказались от угощения, сказав, что они очень устали и хотят только спать.
Зажгли лучину. При ее неверном свете хозяйка расстелила на почетном месте старенький палас, однако подушек и одеял не было, и смущенная Калампыр извинилась перед гостями.
- Ойбай, женге, не беспокоитесь. Мы довольны тем, что есть, - сказал Калдыбай и растянулся на паласе прямо в одежде, повернувшись, однако, боком к Калампыр.
Лачужка бедняка Конки была явно тесна для четверых.
- Женгей, уж больно близко мы с вами легли. Если во сне забудусь, не обессудьте,- пошутил, укладываясь, Калдыбай.
Измученные бессонными ночами, мать с дочерью сразу же уснули. Калдыбай толкнул локтем Закиржана.
- Эй, дрыхнешь?
- Нет.
- Тогда ползи. На четвереньках!
- Так она же кричать начнет, мать разбудит...
- Не бойся! Я с божьей помощью как-нибудь с ее матерью уж справлюсь.
Закиржан-мулла опустил голову, как при молитве, и пополз на четвереньках.
- Эй, кто это, кто это? Ма-а-ама!- вскрикнула в испуге Каныш.
Калампыр проснулась, но еще не успела сообразить, что же случилось, как Калдыбай, схватив ее за руки, выволок из лачуги.
- Молчи, женгей! Тихо! Айда со мной! Разговор есть...
Едва забрезжил рассвет, Закиржан и Калдыбай отправились дальше в путь. Калампыр и Каныш, опозоренные и перепуганные насмерть, исходили безутешными слезами в одинокой лачуге на дороге.***
В пивной поселка сидят Калдыбай и Закиржан. Столик заставлен бутылками. Приятели раскраснелись. Видно, пируют давно.
- Ну, что? Глотнем беленького?- подмигивает Калдыбай.
- Ай, не знаю,- улыбнулся мулла.- В аул ведь едем. А беленькая - она буйная...
- Не бойся. По дороге отоспимся. После бурной ноченьки нам это не помешает...
Калдыбай хихикает. Мулла придвигает к нему рюмку.
- Эх, дуралей! Ладно! Нынче доволен я тобой. Давай, наливай еще разок.
Мулла лезет в карман за платком, чтобы обтереть пот на лбу, но вместо платка достает длинные, как тонкая кишка, четки и роняет их в стакан с водкой. <Астапыралла!> - бормочет мулла и запихивает четки обратно в карман. Приятели пьют и делятся подробностями вчерашних ночных похождений.
С заходом солнца с выпаса возвращается скотина, бредут, похрюкивая, свиньи. Возле дома под красной крышей, в середине поселка, овцы, козы, коровы, насторожив уши, шарахаются в сторону то ли с испугу, то ли от омерзения. Здесь, в двух шагах от пивной, свалились прямо рожами в грязь почтенный мулла и его верный <мюрид>. Свиньи, в отличие от другой скотины, не шарахаются от лежащих в пыли приятелей. Они деловито тычутся рылами в бесчувственного Закиржана-муллу и лишь потом, брезгливо морщась, уходят восвояси. Только рыжий шелудивый кобель подошел и облизал священные уста муллы...
1928 г.
ПЕРВЫЙ УРОК
- Эй, перестанешь наконец?!- Минайдар поднял голову. - Хватит, говорю... Чего напраслину городишь?!
- Напраслину! Как я чего-нибудь скажу, так сразу напраслина...- пробурчала жена, пересиливая себя.
Едва Маржанкуль затихла, у Минайдара тоже пропала злость. Некоторое время он молчал, потом примирительно сказал:
- Слушаешь ты всяких, вот потому я
