Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер

маршрут в тайне и по временам заезжать в места, лежащие в стороне от основного пути, чтобы избежать толчеи, которая иначе наверняка бы нас ожидала. Каждый вечер я оказывался в центре светского приема, и мне уже порядком надоело повторять одно и то же в ответ на все те же вопросы, хотя сердиться на людей с такими приятными манерами было невозможно. Никто ни разу не спросил меня ни о моем здоровье, ни даже о том, не утомило ли меня путешествие; первым делом каждый раз, почти без исключения, меня спрашивали о моем настроении; наивность вопроса изумляла меня, пока я к нему не привык. Однажды, усталый и замерзший, а к тому же потеряв терпение, я несколько грубо ответил одному из вопрошающих, что страшно раздражен и вряд ли когда-либо чувствовал такое нерасположение к людям, включая и самого себя, как в данный момент. К моему удивлению, эти слова были встречены изъявлениями глубочайшего сочувствия, и слышно было, как в комнате стали перешептываться, что я в дурном настроении; с этой минуты люди принялись задаривать меня всякой всячиной, усладительной для вкуса и обоняния, каковые деликатесы, похоже, служили у них действенным средством для поднятия настроения, ибо я скоро ощутил, что становлюсь весел и доволен, и меня тут же бросились поздравлять с тем, что мне стало лучше. На другое утро двое или трое из лиц, бывших у меня накануне, прислали в отель слуг — передать мне сладости и узнать, в достаточной ли степени я оправился после вчерашнего приступа дурного настроения. Получив такие чудесные подношения, я уж начал было подумывать, не стоит ли мне и впредь взять привычку каждый вечер кукситься; но мне глубоко противны все эти расспросы и сочувственные речи, так что я счел за лучшее пребывать в естественном настроении, а оно у меня обычно ровное.

Среди приходивших с визитом было несколько таких, кто получил гуманитарное образование в Колледжах неразумия и удостоился высших ученых степеней в области построения гипотез, каковые и являлись главным предметом их исследований. Эти джентльмены подвизались в различных областях деятельности, характерных для этой страны, исполняя функции распрямителей, управляющих и кассиров в Музыкальных банках, священнослужителей — да чем только они не занимались, и, принося с собою свое образование, распространяли в стране закваску культуры. Естественно, я задавал им вопросы по поводу многих вещей, которые приводили меня в замешательство. Я спрашивал, для какой цели установлены и что призваны символизировать статуи, виденные мною на плоскогорье. Мне было сказано, что они относятся к очень отдаленному периоду времени, и что в стране есть еще несколько подобных групп, но не таких замечательных. Они имеют религиозное происхождение и создавались ради того, чтобы умилостивить богов уродства и болезни. В давние времена было в обычае совершать вылазки на ту сторону горного хребта и брать в плен самых уродливых, каких только могли найти, из предков Чаубока, чтобы приносить их в жертву пред лицом этих божеств и таким путем отвращать уродства и болезни от едгинцев. Ходили слухи (впрочем, мой информатор заверял, что они ни на чем не основаны), якобы несколько столетий тому назад в жертву приносили даже кое-кого из их народа — уродливых либо хворых — в качестве, так сказать, наглядных примеров того, от чего желали избавиться. Однако эти омерзительные обычаи давно в прошлом, равно как забыты и обряды поклонения статуям.

Я полюбопытствовал, как поступят с людьми из племени Чаубока, если кто-то из них, перевалив через горы, появится в стране Едгин. Мне сказали, что это никому не известно, ничего подобного не случалось уже много веков. Они слишком уродливы, чтобы позволить им свободно разгуливать, но все же не настолько, чтобы подвергнуть уголовному преследованию. Если они сюда явятся, то с их стороны это будет скорее нарушением моральных норм, чем криминальным деянием; но надеяться на искусство распрямителей тут не приходится — оно в данном случае бессильно. Возможно, их передадут в Госпиталь для неизлечимых зануд и заставят каждый день по многу часов служить в качестве жертв занудства пациентов-едгинцев, которые терпеть не могут занудства себе подобных, но скоро погибают, если рядом нет никого, кому сами они могли бы невозбранно надоедать, — фактически, пришельцев из-за гор будут использовать в роли, если можно так выразиться, профессиональных терпеливцев. Когда я все это услышал, мне пришло в голову, что слухи такого рода, возможно, издавна имеют хождение среди соплеменников Чаубока, ибо памятный мне дикий ужас последнего был слишком велик, чтобы его могла вызвать столь заурядная перспектива, как быть сожженным заживо перед статуями.

Я также задавал вопросы о музее старых машин и о причинах очевидного регресса в искусствах, науках и в сфере технических изобретений. И узнал, что около 400 лет тому назад их познания в области механики далеко опережали наши нынешние, и техническая мысль шла вперед семимильными шагами до тех пор, пока один из профессоров, наиболее сведущих в построении гипотез, не написал необыкновенную книгу (из которой я предполагаю позднее привести выдержки), доказывающую, что машинам суждено вытеснить род человеческий и преисполниться жизненной силы, столь же отличной от жизненной силы животных и столь же ее превосходящей, сколь жизненная сила животных отлична от таковой у растений и превосходит последнюю. И так убедительны были его концептуальные построения — неважно, считать ли их рациональными или иррациональными, — что вся страна пошла у него на поводу, и все машины и механизмы, если только история их применения не насчитывала самое малое 271 год (каковой период был определен в качестве компромиссного после ряда обсуждений) пошли на слом, а заодно все дальнейшие усовершенствования и изобретения были строго-настрого воспрещены, и в глазах закона такого рода поползновения были приравнены к заболеванию сыпным тифом, каковое считается одним из тягчайших преступлений.

Это единственный случай, когда они ставят на одну доску расстройства умственные и физические, но и здесь подобное смешение понятий допускается лишь в порядке общепризнанной юридической фикции. Я встревожился, вспомнив об истории с часами, но меня успокоили, заверив, что правонарушение такого рода — дело по нынешним временам настолько неслыханное, что блюстители закона могут позволить себе снисходительность по отношению к невежде-иностранцу, особенно к обладателю столь весомых личных достоинств (они разумели мои физические качества) и такой прекрасной белокурой шевелюры. Тем более что часы мои — настоящая диковинка и станут желанным дополнением столичного собрания редкостей; поэтому они считали, что мне незачем всерьез из-за них беспокоиться. Впрочем, я напишу об этом более подробно, когда дойдет очередь до рассказа о Колледжах