Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер

среди них. Я говорил по-английски, хотя был совершенно уверен, что он меня не поймет. Я сказал, что не имею понятия, в какой стране сейчас нахожусь, что оказался в ней почти случайно, после ряда приключений, едва не стоивших мне жизни, и верю, что они не причинят мне никакого зла, когда я полностью завишу от их благорасположения. Всё это я высказал твердо и спокойно, почти не меняя интонации. Понять они меня не понимали, но переглядывались одобрительно — казалось, им понравилось (по крайней мере, так я думал), что я не выказываю страха и не заискиваю перед ними — на самом же деле, я настолько устал, что у меня уже не было сил бояться. Один из мужчин указал на гору, махнув рукой в направлении статуй, и изобразил на лице гримасу в подражание одной из них. Я засмеялся и картинно содрогнулся всем телом, они расхохотались и стали бурно переговариваться. Из их речей я не понимал ни слова, но думаю, они сочли весь эпизод моей встречи с истуканами забавной шуткой. Один из них выступил вперед и жестом предложил мне следовать за ними, что я без колебаний и сделал, ибо и помыслить не мог в чем-то им противоречить; тем более, я испытывал к ним искреннюю симпатию и почти не сомневался, что они не собираются сделать мне ничего дурного.

Примерно через четверть часа мы пришли в маленькую деревушку, выстроенную на склоне холма, с одной узкой улочкой и сгрудившимися в кучку домами. Крыши у домов были высокие, с нависающими краями. В стенах поблескивали застекленные окошки, впрочем, весьма немногочисленные. В целом деревня чрезвычайно напоминала те, в какие попадаешь, перейдя через Альпы по не самым известным перевалам и спускаясь с гор в Ломбардию. Предпочту обойти вниманием возбуждение, которое вызвало в деревне мое прибытие. Хотя в проявлениях любопытства недостатка не было, но грубости или хотя бы невежливости я не встретил. Меня привели в самый большой дом, принадлежавший, судя по всему, людям, меня задержавшим. Здесь меня радушно приняли; для меня был накрыт ужин, состоявший из молока, козьего мяса и овсяных лепешек, каковым яствам я и воздал должное. Однако всё время, пока насыщался, я не мог удержаться и нет-нет да поглядывал на двух красивых девушек, которых я первыми встретил и которые, похоже, смотрели на меня как на свою законную добычу — и с полным на то правом, ибо ради любой из них я бы пошел в огонь и в воду.

Когда после ужина я закурил, это, как и следовало ожидать, вызвало всеобщее удивление; когда присутствующие увидели, как я чиркнул спичкой, поднялся возбужденный ропот, который, что меня поразило, не лишен был оттенка неодобрения — почему это так, я не мог догадаться. Женщины удалились, и я остался наедине с мужчинами, которые пытались со мной объясниться, изыскивая для этого всяческие способы; но к пониманию мы прийти так и не смогли — до них дошло лишь, что я совершенно один и явился сюда, проделав долгий путь через горы. Через какое-то время и они притомились, и я начал клевать носом. Я жестом показал, что собираюсь улечься на полу, завернувшись в одеяла, но они предложили мне лечь на одну из коек, обильно устланную сухим папоротником и сеном; не успев на нее завалиться, я уснул крепким сном и не просыпался до следующего утра. Очнувшись, когда на дворе давно уж был белый день, я обнаружил, что в доме со мной находятся двое мужчин, очевидно, поставленных меня сторожить, и старуха, занятая приготовлением пищи. Мужчины, похоже, обрадовались, увидев, что я проснулся, и приветливо со мной заговорили, должно быть, желая мне доброго утра.

Я вышел из дома, чтобы умыться в ручье, пробегавшем в нескольких ярдах от дома. Мои хозяева, как и прежде, были всецело поглощены наблюдением за мной; они буквально не спускали с меня глаз, следя за каждым предпринятым мною действием, даже самым пустячным, и все время переглядывались, интересуясь мнением товарища касательно любых моих движений, куда бы я ни повернулся и чего бы ни коснулся. Они проявили большой интерес к совершенному мной омовению, ибо, похоже, сомневались, действительно ли я во всех отношениях такой же человек, как они сами. Они даже ощупали и тщательно осмотрели мои руки — и выразили одобрение, увидев, какие они сильные и мускулистые. Вслед за этим они обследовали мои ноги, в особенности стопы. Покончив с осмотром, они одобрительно кивнули друг другу; когда же я расчесал и пригладил волосы, и в целом, насколько позволяли обстоятельства, привел себя в порядок, стало очевидно, что их уважение ко мне значительно возросло и что у них возникло сомнение, не заслуживает ли моя персона большего почтения, чем то, которое у них ко мне выказывают, — вопрос, относительно которого вынести компетентное решение я не могу. Я знаю лишь, что относились ко мне очень хорошо, за что я был им от души благодарен — ведь дело запросто могло обернуться для меня совсем иначе.

Со своей стороны, я им симпатизировал и даже ими восхищался, их скромность, самообладание и полная достоинства простота приятно поразили меня еще при первой встрече. Ни разу не дали они мне почувствовать, что личность моя им чем-либо не по вкусу — единственно, не скрывали, что я для них — нечто совершенно новое, доселе невиданное и оттого непонятное. Наружностью они больше, чем представителей любой другой нации, напоминали наиболее крепких и рослых из итальянцев; манера поведения у них также походила на манеру итальянцев, с характерной для них крайней непосредственностью. Я немало попутешествовал по Италии и поражался тому, что манера здешних жителей жестикулировать или пожимать плечами постоянно напоминает мне манеру жителей этой страны. Интуиция подсказывала, что самым мудрым решением будет продолжать в том же духе и просто быть самим собой — к счастью ли, к несчастью, но таким, какой уж я есть, — и ловить удачу, коли подвернется.

Я размышлял об этих предметах и у ручья, пока соглядатаи мои ожидали, когда я закончу плескаться, и на обратном пути в дом. Мне подали завтрак — свежеиспеченный хлеб, молоко и жареное мясо, напоминающее то ли баранину, то ли оленину. И готовили они, и принимали пищу на европейский манер, хотя в роли вилки у них выступал вертелок, а для резки мяса служил здоровенный нож наподобие мясницкого тесака. Чем больше я смотрел на всё в доме, тем больше поражался его европейскому характеру, и будь на стенах прилеплены