Песня жаворонка - Уилла Кэсер
«Вот это девушка», — подумал он, останавливаясь у кресла Теи.
— Хотите, я приоткрою окно? — спросил он вслух.
Тея улыбнулась, правильно истолковав его дружелюбие:
— Пассажирка, что сидит за мной, больна и не выносит сквозняка. Который час?
Он вынул часы с открытым циферблатом и понимающе поднес к ее глазам.
— Торопитесь? — спросил он. — Я оставлю дверь в конце открытой, чтобы вас проветрить. Поспите немного — время пройдет быстрее.
Тея кивнула ему на прощание, откинула голову на подголовник сиденья и стала смотреть на керосиновые лампы. Она ехала обратно в Мунстоун на летние каникулы и всю ночь сидела в дневном вагоне, потому что это показалось легким способом сэкономить деньги. В ее возрасте неудобства были мелочью, если позволяли сберечь целых пять долларов за сутки. Она твердо рассчитывала заснуть, когда в вагоне станет тихо, но в двух креслах позади нее сидели больная девушка с матерью, и девушка непрерывно кашляла с десяти часов. Они ехали откуда-то из Пенсильвании, и это была их вторая ночь в пути. Мать сказала, что они едут в Колорадо «ради легких ее дочери». Дочь была немного старше Теи, лет девятнадцати, кудрявая шатенка с терпеливыми темными глазами. Хорошенькая, несмотря на слой дорожной копоти и пыли. Поверх расстегнутой верхней одежды девушка накинула уродливое муаровое кимоно с рисунком. Садясь в поезд в Чикаго, Тея случайно остановилась, проходя по вагону, и поставила тяжелый чемодан на первое попавшееся сиденье. Она не собиралась оставаться там, но больная с надеждой посмотрела на нее и сказала:
— Пожалуйста, садитесь здесь, мисс. Я бы очень не хотела, чтобы передо мной сидел джентльмен.
К тому времени, как девушка раскашлялась, свободных мест не осталось, а если бы они и были, Тея вряд ли смогла бы пересесть, не задев ее чувств. Мать повернулась на бок и заснула: она привыкла к кашлю. А дочь лежала с широко открытыми глазами, устремленными в потолок вагона, как и Тея. Но девушки, должно быть, видели там очень разные вещи.
Тея вспоминала свою зиму в Чикаго. Только в необычных или некомфортных условиях, вот как сейчас, она могла достаточно долго удерживать мысли на себе или своих делах. Быстрое движение и вибрация колес под ногами, казалось, придавали мыслям быстроту и ясность. Она взяла двадцать очень дорогих уроков у Мэдисона Бауэрса, но еще не знала, что он думает о ней и ее способностях. Он отличался от всех, с кем ей когда-либо приходилось иметь дело. С другими учителями у нее складывались личные отношения, но с ним — нет. Бауэрс был холоден, язвителен, алчен, но много знал о голосах. Он работал с голосом, будто в лаборатории, проводя серию экспериментов. Он был добросовестен и трудолюбив, даже способен на своего рода холодный пыл, если голос попадался интересный, но Харшаньи заявлял, что у Бауэрса душа креветки и он так же неспособен вырастить артиста, как врач ухо-горло-нос. Тея же понимала, что многому научилась у Бауэрса за двадцать уроков.
Бауэрс значил для нее гораздо меньше, чем Харшаньи, но в целом, начав заниматься с Бауэрсом, она стала счастливее. Она всегда говорила себе, что изучает фортепиано, чтобы стать учителем музыки. Но никогда не спрашивала себя, зачем изучает вокал. Голос больше, чем любая другая ее часть, был связан с той уверенностью, тем ощущением целостности и внутреннего благополучия, которое она испытывала по временам, сколько себя помнила.
Об этом чувстве Тея никогда не говорила ни одному человеку до того дня, когда сказала Харшаньи, что «всегда что-то такое было». До сих пор она знала лишь один долг перед живущим внутри существом — хранить тайну, защищать его даже от самой себя. Тея всегда верила, что, выполняя все требования семьи, учителей, учеников, оберегает эту часть себя, не давая втянуть ее в сети обыденности. Тея не сомневалась, что в будущем, став старше, узнает об этом гораздо больше. Словно у нее была назначена встреча с остальной частью себя — когда-нибудь, где-нибудь. Она двигалась вперед, чтобы встретиться со своей другой половиной, а та шла навстречу, чтобы соединиться с ней. Эта встреча ждала ее так же верно, как бедную девушку на сиденье позади ждала дыра в земле, уже вырытая.
Для Теи так много начиналось с дыры в земле. Да, размышляла она, эта новая часть ее жизни началась в то утро, когда она сидела под насыпью рядом с Рэем Кеннеди в кружевной тени тополя. Она помнила, как Рэй смотрел на нее тогда. Почему это было для него так важно? И для Вунша, и для доктора Арчи, и для Испанца Джонни — почему? Они видели нечто, отчего им было не все равно, но это была не она сама. Что-то такое, во что они верили, но не она сама. Возможно, каждый из них скрывал в себе другого человека, так же как и она. Почему же они явно чувствовали и искали второго человека в ней, а не друг в друге? Тея щурилась на тусклую лампу под потолком вагона. Что, если потаенное «я» человека каким-то образом умеет говорить с потаенными «я» других людей? Что, если их можно вывести наружу, как виски выводит наружу Испанца Джонни? Как глубоко они лежат, эти вторые личности, и как мало о них знаешь: знаешь только, что их следует ревностно охранять. И именно на музыку, как ни на что другое, откликаются эти скрытые в людях другие люди. Ее мать… даже в ее матери есть что-то похожее, что отзывается на музыку.
Вдруг Тея поняла, что прислушивается к кашлю у себя за спиной и не слышит его. Она осторожно повернулась и посмотрела поверх подголовника своего кресла. Бедная девушка заснула. Тея пристально смотрела на нее. Почему она так боится мужчин? Почему съеживается и отворачивается всякий раз, когда мимо ее кресла проходит мужчина? Тея подумала, что знает. Конечно, она знала. Как ужасно увядать вот так в пору, когда положено
" alt="Уилла Кэсер - Моя Антония">
