Карл Любезный - Владимир Васильевич Москалев

— Ваш покорный слуга, монсеньор.

И, откланявшись, Рибейрак ушел. Встретив немного погодя Этьена, он сказал ему:

— Все идет, как задумано: герцог клюнул на приманку.

— Из этого следует, Филипп, что ты по-прежнему пользуешься его доверием.

— И так же, как и раньше, я буду снабжать его людей сведениями, которые получу от регентши.

— Отлично! Что еще?

— Теперь все зависит от умения, с каким Катрин выполнит свою работу. Я мог бы сообщить эту новость мадам де Боже, но, полагаю, ей будет приятнее услышать об этом из твоих уст. Чтоб мне не пировать за столом сатаны, если это не так!

Этьен обнял друга:

— Благодарю тебя, Филипп, ты доставишь мне этим огромное удовольствие. Мне и…

— Твоей даме сердца?

— Тотчас же отправлюсь к ней.

— Она будет рада, друг мой, поверь, но не столько твоему сообщению, сколько вашему свиданию, клянусь кончиками хвостов всех бесов ада!

— Что вселяет в тебя такую уверенность, Филипп?

— Я видел, как она поглядела на тебя, а потом улыбнулась, когда мы выходили из собора. Это значит, мой бедный влюбленный, что лед тронулся; верь мне, знака вернее этого быть не может, чтоб мне довелось поцеловать самую страшную ведьму!

Глава 17

ПАРИЖ И СЕМЬ ЦВЕТОВ РАДУГИ

Париж встречал юного короля столь же восторженно, сколь и других монархов. Он любил их всех, возвращавшихся из Реймса, и не скупился на улыбки, смех, крики радости, на вымпелы с гербами города и рода Валуа, на вино и цветы. Ну и, разумеется, на хорошеньких девушек, которые многообещающе глядели на молодых придворных, разодетых в шелка и бархат, слепящих белизной зубов. Ломились столы от еды и питья, из фонтанов вместо воды било вино, улицы вычистили до блеска, фасады домов украсили разноцветными полотнищами из шелка и коврами, мостовую посыпали травами и благоухающими цветами.

По пути следования кортежа были выстроены балаганные подмостки, на них бойко играли музыканты и кривлялись, кто во что горазд, бадены, тюрлепены и «беззаботные ребята»[16]. Руководил всеми тремя группами мнимый аббат. Каждой из групп полагалось высмеивать одно из трех: глупость, порок, злоупотребление. Едва процессия поравнялась с ними, как, по знаку «аббата», выступила первая группа.

— Скажи, король, не глуп ли твой дядя? — выкрикнул один. — Что дает ему положение принца крови?

За ним другой:

— Ничего, кроме того, что у него есть нора, куда в случае опасности всегда можно нырнуть. Ему и шлюх подадут — на выбор.

В игру вступил третий:

— А ведь он мог бы стать твоим первым министром. Но он глуп, а глупец всегда теряет свои глаза.

Четвертый и пятый — едва не хором:

— А бретонская юбка узка для него, пусть не сует туда свой нос, там пока ничем не пахнет.

Герцог Орлеанский заскрипел зубами и бросил злобный взгляд на группу ряженых. Но все в масках, и все кричат непонятно что, найдешь разве на них управу? К тому же разрешил магистрат с одобрения власти. И еще один полный ненависти взгляд полетел в сторону регентши. К удивлению Людовика, она не обращала на него ровно никакого внимания и улыбалась, но теперь уже не ему, а другому.

«Аббат» тем временем дал знак другой гильдии. И тут же послышалось:

— Хозяйка королевства, давно ли ты была на рынке, что у колодца? Знаешь ли, почем у торговцев три фунта мяса?

Эстафету подхватил другой:

— Да и есть ли оно на том куске, что они продают? Клянусь своими ушами, — в том, что висит у меня между ног, мяса и то больше, хоть и весит он много меньше трех фунтов.

Площадь разразилась хохотом.

Слово взял третий:

— А ты, прево, видел ли яйца, что продают на рынках? Клянусь бюстом Девы Марии, они все тухлые, не то что наши с тобой.

Женщины — жены горожан — смеялись так, что лошади дружно затрясли головами.

«Аббат» повернулся к последней команде, манул рукой. Там только и ждали сигнала, поджидая, когда кто-либо из духовенства (без митры) окажется напротив. Честь выпала священнику.

— Скажи, святой отец, долго ли тебе до епископа? — раздался голос.

Ему ответила маска, что рядом:

— Не слушай монаха, он станет врать. За него скажу я. Вчера у моста Богоматери я нашел два ржавых гвоздя, завтра выдам их за те, которыми прибили Христа к перекладине; глупый народ отвалит мне кругленькую сумму. А недавно на Пустынном мысе жгли костер; наберу углей, представлю их как те, в которых горел святой Гонорий.

Обернувшийся сосед, в черной маске, с рогами, дал умный совет:

— Навести оссуарий[17], выбери пару приличных костей, — скажешь, от левой руки Гонория и от правой ноги. Деньги потекут рекой — не епископскую, кардинальскую шапку нацепишь.

— Гляди, епископы! — крикнул еще один, указывая рукой на всадников позади короля. — Целых четыре. А совсем недавно были монахами. Сегодня они уже белые, а замашки остались черными. Доедут до Лувра и разбегутся по монастырям, где в кельях их уже поджидают монашки с задранными подолами.

Речь вызвала гром оваций. И тотчас со стороны кортежа все услышали голос архиепископа Тура:

— Очень уж медленно мы едем. Нельзя ли сказать тем, которые впереди, чтобы добавили прыти?

Какой-то всадник, с виду аббат, дав шпоры коню, помчался вперед под хохот толпы.

Прежде чем отправиться дальше, король с сестрой, а за ними придворные стали бросать в толпу су и денье. Львиная доля досталась помосту; шуты, получив милостивое дозволение «аббата» в виде кивка, стали подбирать монеты. Кинувшись за теми, что падали на землю, горожане устроили настоящую свалку. Как водится в таких случаях, не обошлось без потасовок. Кортеж вовремя тронулся с места, в противном случае задохнулся бы в облаке пыли.

Таков Париж. Таким вот образом он приветствовал миропомазанников, видимо, давая тем самым понять, что город не унывает, несмотря на войны и налоги, и рад новому королю. Поэтому духовенство всегда поторапливало процессию, когда она проезжала по улице Сент-Антуан, в частности, у перекрестков с улицами Сен-Катрин и Руа де Сисиль.

Дальше шутов не было — одни горожане, которые бурно выражали преданность власти и желали доброго здравия своему королю и его сестре. В сторону августейших особ охапками летели цветы и сыпались поздравления, в обмен — на землю со звоном падали монеты.

— Я же говорил, — ворчал Гийом де Клюни, епископ Пуатье, обращаясь к коллеге, — надо было ехать по Сен-Дени. Но кто