Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

В 168 году до нашей эры полководец Эмилий Павел разгромил последнего царя Македонии. Он позволил Сципиону Эмилиану и еще одному своему сыну, охочим до знаний, увезти в Рим всю библиотеку македонского царского дома, к которому принадлежал и Александр. Вследствие этого мародерского поступка Сципионы стали владельцами первой крупной частной библиотеки в городе и покровительствовали молодому поколению римских литераторов. Одним из «спутников», вращавшихся вокруг их коллекции, был драматург Теренций, про которого поговаривали, что среди его предков числились рабы. Прозвище Афр («Африканец») намекает на происхождение и цвет кожи. В ту эпоху существовало разделение культурного труда. Благородные патриции грабили библиотеки – иногда, правда, в приступе честности покупали, – чтобы обогащать частные собрания и привлекать ими талантливых авторов. А собственно писатели, за редкими исключениями, были горемыками в услужении у патрициев (иноземцами, рабами, военнопленными, разнорабочими и прочим отребьем).

Подражая Сципионам, многие полководцы избирали удобный путь присвоения чужих книг. Беспощадный Сулла завладел, возможно, лучшим трофеем: собранием самого Аристотеля, которое много лет было скрыто и выплыло на свет как раз вовремя, чтобы стать военной добычей. Также пользовалась славой библиотека Лукулла, собранная благодаря методичному разбою в ходе победоносных кампаний на севере Анатолии. В 66 году до нашей эры Лукулл отошел от власти и стал вести праздную роскошную жизнь, пользуясь награбленными за годы походов богатствами. Говорят, его частная библиотека была выстроена по принципу Александрийской и Пергамской: узкие залы для хранения свитков, портики для чтения, комнаты для бесед. Лукулл отличался свойственной некоторым ворам щедростью: он предоставил свои книги в распоряжение родственников, друзей и просто ученых людей. Плутарх пишет, что у него в особняке словно непрерывно чествовали муз – столько там толпилось интеллектуалов.

Большинство книг, украшавших библиотеки Сципионов, Суллы и Лукулла, происходило из Греции. Со временем прибавлялись некоторые сочинения на латыни, но они были в меньшинстве. Римляне поздно начали писать, и вся их литература составляла позорно мизерную долю имевшихся фондов.

Вероятно, римские писатели и художники той поры чувствовали себя мелкими и раздавленными лавиной произведений искусства, накрывших город после завоевательных походов. Львиную долю трофеев составляли истинные шедевры. За плечами у греческой культуры было уже пять веков истории. Нелегко переплюнуть пятьсот лет вдохновенного творчества.

Лихорадочное римское коллекционирование напоминало страсть крупных американских дельцов: преклоняясь перед долгой историей европейского искусства, они за пригоршню долларов скупали алтари, фресковые панно, целые клуатры, рельефы церковных папертей, хрупкие древности и холсты старых мастеров. А также библиотеки. Таким нарисовал Скотт Фицджеральд юного миллионера Джея Гэтсби. Его огромное состояние, заработанное темными делами, позволило ему иметь роскошный особняк на Лонг-Айленде, до отказа набитый элегантными дорогостоящими вещами. Гэтсби славился экстравагантными приемами и вечеринками, в которых сам не участвовал. На самом деле за всем этим щеголянием стояла трогательная детская любовь. Денежные реки, фейерверки, танцы до рассвета, ослепительные автомобили и европейское искусство были нужны только для того, чтобы впечатлить возлюбленную, расставшуюся с Гэтсби несколько лет назад, когда он еще был недостаточно богат. Во дворце, который он выстроил как китчевую иллюстрацию своего восхождения по социальной лестнице, имелась, разумеется, и библиотека «с высокими готическими сводами и панелями резного дуба на английский манер, должно быть перевезенная целиком из какого-нибудь разоренного родового гнезда за океаном».

Взаимное восприятие римлян и греков питалось стереотипами, подобными тем, что существуют в современном мире относительно американцев и европейцев. С одной стороны – прагматизм, экономическая и военная мощь, с другой – долгая история, великая культура, тоска по легендарному прошлому. Марс и Венера. В целом два народа относились друг к другу уважительно, но не обходилось и без националистических шуточек и хихиканья за спиной у другого. Греки, наверное, зубоскалили над тупоголовыми легионерами, которые двух слов без ошибок написать не могли. Консервативные римляне тоже не оставались в долгу. В одной из сатир Ювенал восклицает, что ему невмоготу терпеть греков, пустословов и дармоедов, которые принесли в Рим, наряду со своим языком, множество пороков, извратили обычаи и ущемляют права истинных граждан.

И в самом деле, греки вызывали не только восхищение. Глобализация всегда рождает противоречивые сложные реакции. Отдельные кислые голоса III и II веков до нашей эры яростно кляли засилье чужеземных культур, в частности греческой. Им не нравились быстро входившие в моду новшества вроде философии, гастрономических изысков или удаления волос на теле. Больше всех возмущался Катон Старший, современник и соперник Сципиона Африканского, которого он высмеивал за то, что тот кувыркается в греческих гимнасиях и в обществе черни посещает сицилийские театры. Брюзга номер один считал, что привычки изнеженных иностранцев подорвут силу римского характера. С другой стороны, нам известно, что сам Катон учил греческому сына, а сохранившиеся фрагменты его речей доказывают, что он не преминул ознакомиться с началами греческой риторики, которую так поносил на людях.

Эта двойственность римской идентичности проявляется в первых образцах литературы. Пьесы Плавта и Теренция – уже не просто переложения с греческого. Они притворяются таковыми, точно следуют эллинистическим сюжетам, относят действие в Грецию, но на деле это смешанные формы, призванные веселить шумную и жизнерадостную римскую публику. В отличие от классических Афин, в Риме театру приходилось соперничать с другими народными забавами вроде кулачных боев, выступлений канатоходцев или гладиаторских игр. Поэтому почти все комедии вращались вокруг простой беспроигрышной фабулы: «парень завоевывает девушку». Народ ждал непременного появления хитрюги-раба, устраивавшего полную неразбериху. Счастливый конец был обязателен, чтобы всем нравилось. Но под легкомысленной оболочкой этих пьес скрывалось нечто новое. С их помощью зрители заглядывали в сложный, культурно разнообразный, просторный новый мир империи.

Действие всегда разворачивалось в Греции, что требовало от публики некоторых познаний в географии дальних краев. В одном из текстов Плавта главный герой – карфагенянин, изъясняющийся натурально на пуническом языке, – собственно, современные лингвисты только по плавтовской комедии и могут судить об этом мертвом наречии. В другом – пара персонажей притворяется персами. В прологах к нескольким комедиям повторяется шутливая фраза о присвоении. Имея в виду свой перевод, Плавт говорит: «Грек написал это, а Плавт огрубил». Эта строчка, по мнению Мэри Бирд, – своего рода подмигивание публике. Услыхав такое, зрители греческого происхождения снисходительно посмеивались над новыми неотесанными хозяевами мира.

Через смех и шутки театр помогал лучше понять раздвинувшиеся горизонты. Публика постигала, что старые традиции не могут оставаться по-прежнему незамутненными и что, вопреки ворчанию консерваторов, умнее всего было приспособиться и приспособить к себе ученость недавно завоеванного мира. Молодая гибридная литература являлась признаком все большей метисации общества. Рим открывал для себя механизмы глобализации и ее главную парадоксальную истину: то, чему мы учимся у других,