Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

одной ногой в могиле. В тот день он написал: «Я отказываюсь говорить о вшах, тифе, голоде и холоде». Он испытал на себе все эти мучения, но считал, что нацисты специально задумали их, чтобы сломить заключенных, сделать из них животных, и потому не желал разбираться в шестеренках фабрики смерти, а вместо этого отчаянно цеплялся за литературу, уповал на нее, как на спасение. Есть нечто парадоксальное в этом коммунисте, проповедующем радикальный материализм, но выживающем в тяжелейших условиях благодаря вере в идею.

Люди, с которыми он разговаривает и делится прочитанным, – из разных стран (русские, немцы, бельгийцы, французы, испанцы, голландцы, поляки, венгры). 12 июля 1944 года он записывает: «Мы составляем – пусть невольно – своеобразную европейскую общность и многому можем научиться, говоря с представителями других народов». Мне хочется думать, что, вопреки напыщенным утверждениям учебников истории, Европейский союз родился из подпольного читательского клуба за решеткой концлагеря.

В те же самые годы за границей Европы – где бы ни проходила эта воображаемая граница, – в ГУЛАГе другие голоса задавались вопросом о смысле культуры в новых условиях – в окружении смерти. Галя Сафонова родилась в лагерном бараке, в Сибири, в 40-х годах прошлого века. Ее тюремное детство прошло под завывание ветра, у страшных шахт, в краю вечных снегов. Ее мать, знаменитого эпидемиолога, отправили в лагерь за то, что она не донесла на коллегу по лаборатории. Узницы ледяной тюрьмы, где разрешалось написать всего два письма в год и не хватало бумаги и карандашей, потихоньку мастерили для девочки, видевшей в жизни только лагерь, книжки сказок со сшитыми вручную страницами, зыбкими, сделанными в темноте рисунками и неровными буквами. «Как я радовалась каждой из этих книжек! – рассказывала Галя, уже старушка, писательнице Монике Згустовой. – В детстве это было мое единственное представление о культуре. Я храню их всю жизнь. Самое дорогое, что у меня есть!» Елена Корыбут, просидевшая больше десяти лет в воркутинских лагерях, в тундре далеко за полярным кругом, показала Згустовой книгу Пушкина, иллюстрированную старинными гравюрами. «В лагере эта неизвестно откуда взявшаяся книга прошла через сотни, возможно, тысячи рук. Никому не понять, что́ она означала для заключенных. Это было спасение! Красота, свобода, цивилизация в логове варварства!» В «Платьях для бала на снегу», интереснейшей книге интервью с женщинами, прошедшими ГУЛАГ, Моника Згустова показывает, до какой степени даже в самые трудные минуты жизни мы – создания, жаждущие историй. Поэтому мы берем книги с собой – или носим в себе – всюду, где бы ни оказались, в том числе на территории ужаса. Они – наши карманные аптечки с лекарством против отчаяния.

Нико, Галя, Елена – далеко не единственные. У Виктора Франкла отобрали в дезинфекционной камере Освенцима рукопись, содержавшую важные результаты его исследований: желание записать их заново придавало ему сил жить. Философ Поль Рикёр, арестованный режимом Виши, читал лекции и устроил библиотеку в центре содержания заключенных. Единственная вещь, сопровождавшая совсем юного Мишеля дель Кастильо в Освенциме, – экземпляр «Воскресения» Толстого; символично. Позже он писал: «Литература – моя единственная биография и единственная истина». Эулалио Феррер, сын видного деятеля социалистической партии Кантабрии, в возрасте восемнадцати лет, после Гражданской войны, попал в концлагерь для испанских беженцев во Франции. Товарищ предложил ему махнуться: книгу за сигареты. Книгой оказался «Дон Кихот», Феррер читал и перечитывал роман несколько месяцев: «Повторяющееся чтение поддерживало меня в часы, когда всеобщее безумие не оставляло мне воздуха». Все эти люди, подобно Шахерезаде, спаслись благодаря силе воображения и вере в слово. Сам Франкл, психиатр еврейского происхождения, писал, что, как ни странно, многие интеллектуалы, несмотря на слабое здоровье, лучше выдерживали условия Освенцима, чем другие, крепкие заключенные. Получалось, что меньше страдали те, кто был способен отвлечься от ужаса вокруг, уйти внутрь себя.

Книги помогают нам выжить во время глобальных исторических катастроф и маленьких повседневных трагедий. Как утверждает Джон Чивер, еще один исследователь темного подсознания: «У нас нет другой совести, кроме литературы… Литература вызволяла обреченных, вдохновляла и вела любящих, побеждала отчаяние, а там, гляди, – и мир спасет».

86

Хуже всего была немота. Потому что для этого даже слова не существовало. Можно было сказать: в классе надо мной смеются. Или более драматично: меня бьют в школе. Но такие фразы описывали разве что верхушку айсберга. И с ними никуда было не пробиться. В глазах взрослых явственно читалась реакция: что с них взять, это же дети.

Мне рано показали, как действует племенной, первобытный, хищнический механизм. Я больше не находилась под защитой группы. Как будто кто-то установил решетку, а я оказалась снаружи. Если кто-то меня обзывал или сталкивал со стула, остальные не обращали внимания. Агрессия обрела рутинный, обыкновенный характер, она никого не удивляла. Хотя травили меня не каждый день. Иногда, неизвестно почему, случались периоды покоя, ящик Пандоры неделями оставался закрыт, мячиками на переменке целились не в меня. Пока однажды учительница не выговаривала в классе одному из моих гонителей и после урока, под радостный детский гомон, в коридоре с голубыми стенами на мне не отыгрывались за униженного: «Ах ты, зубрила, сучка, чего уставилась? Получить захотела?» И сезон охоты открывался заново.

Роли у них распределялись: один был лидером, остальные – верными прихвостнями. Они придумывали мне клички; из чего ни попадя делали нелепые штуковины, изображавшие мои брекеты; швыряли в меня мяч так, что я до сих пор ощущаю эти сухие злобные удары; на уроке физкультуры сломали мне мизинец; наслаждались моим cтрaхом. Думаю, они этого даже не помнят. Если сильно задумаются, может, всплывет в памяти: ну да, пару раз подразнили ее. Их и тогда, в детстве, отличало безразличие к происходящему.

В самые трудные годы, примерно с моих восьми до двенадцати, я была не одна – травили еще нескольких девочек. Второгодницу; иммигрантку из Китая, которая почти не говорила по-испански; красавицу, у которой раньше всех появились формы. Мы были самыми слабыми особями в стаде, которых хищник безошибочно определяет издалека.

Многие люди идеализируют свое детство, видят его прекрасным краем утраченной невинности. У меня и в помине нет воспоминаний о какой-то там невинности. Мое детство – странная гремучая смесь жажды жизни и страха, слабости и сопротивления, темных дней и неудержимой радости. Игры, любознательность, первые подружки, беззаветная любовь родителей. И постоянное унижение. Не знаю, как совместить эти две части моего опыта. В памяти они лежат отдельно.

Но хуже всего, повторяю, была немота. Я приняла кодекс поведения этих детей, смирилась с кляпом. Все мы лет с четырех знаем, что ябедничать плохо. Ябеда – это стукач, трус, плохой товарищ, он заслуживает,