Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

Александрийскую библиотеку тем не менее не добили даже неоднократные пожары. Века усилий по спасению духовного наследия не прошли даром. Многие сохранившиеся до наших дней экземпляры содержат текстологические пометки и символы, использовавшиеся александрийскими филологами. Это значит, что, преодолев трудный путь, к нам в руки попали копии копий копий книг из утраченной Библиотеки. Столетиями тщательно выверенные александрийские издания переписывались и распространялись по сети более скромных библиотек и частных собраний, расширяя географию читателей. В приумножении количества экземпляров заключалась единственная – хоть и все равно сомнительная – возможность спасти текст. Все, что выжило, выжило благодаря этому капельному, бережному, благодатному орошению мира рукописной литературой, с огромным трудом проникавшей в отдаленные, незаметные, безопасные места, которым никогда не суждено было стать полями битв. Произведения, дошедшие до нас, веками оставались в этих уголках, периферийных, никому не известных убежищах, покуда грабежи, пожары и вандалы разоряли крупные собрания, находившиеся обычно в важных исторических пунктах.

В эпоху Античности в Европе зародилась скромная общность, неугасимый – пусть временами и умаляющийся – огонек, дожившее до наших дней меньшинство. Безымянные читатели сумели во имя любви сохранить хрупкое наследие слов. В Александрии мы выучились уберегать книги от моли, сырости, плесени и варваров со спичками.

85

В летних приложениях к газетам любят спрашивать у именитых авторов, какую книгу они взяли бы с собой на необитаемый остров. Не знаю, кто первый придумал эту штуку с островом и почему дурацкий экзотический остров так прижился. Лучший ответ принадлежит, несомненно, Гилберту Честертону: «Меня бы несказанно осчастливило “Руководство по строительству лодок”». Я бы тоже не отказалась, подобно Честертону, улизнуть с острова. По-моему, нет ничего хуже, чем оказаться на острове, где нет целого книжного магазина, а в нем – это минимум – «Одиссеи», «Робинзона Крузо», «Рассказа не утонувшего в открытом море» и «Моря-океана».

С другой стороны, книги, как известно, спасают нас в самых разных местах, даже подобиях ада. Хесус Марчамало рассказывает в своем восхитительном эссе «Залезть мне в книгу», что Иосиф Бродский, находясь в ссылке за «тунеядство», находил утешение в поэзии Одена, а Рейнальдо Аренас в кастристских тюрьмах – в «Энеиде». Мы также знаем, что Леонора Каррингтон, упрятанная в психиатрическую клинику под Сантандером (дело было вскоре после Гражданской войны в Испании), спасалась чтением Унамуно.

В нацистских концлагерях тоже имелись библиотеки. Их пополняли книгами, изъятыми по прибытии у заключенных. На деньги, отобранные у тех же заключенных, приобретали новые тома. Хотя бо́льшую часть средств СС тратили на пропагандистские сочинения, хватало и массовой литературы, и классиков, и словарей, и философских трактатов, и научных текстов. Попадались даже запрещенные книги, которым заключенные-библиотекари мастерили фальшивые обложки. Такие библиотеки начали собирать в 1933 году; к осени 1939-го в Бухенвальде насчитывалось шесть тысяч томов, в Дахау – тринадцать тысяч. Эсэсовцы держали их больше для отвода глаз: мол, в наших трудовых лагерях – все для человека, учитываем даже интеллектуальные потребности заключенных. Есть сведения, что в первое время узникам разрешали оставлять принадлежавшие им книги, но вскоре это прекратилось.

Приносили ли библиотечные книги – близкие, но зачастую недостижимые – хоть какое-то облегчение людям в концлагерях? И, что важнее, может ли культура стать спасательной шлюпкой для того, кого мучают, морят голодом, убивают?

На этот счет у нас есть непосредственное свидетельство – книга «Гёте в Дахау». Ее автор, Нико Рост, переводил немецкую литературу на нидерландский. Во время войны, даже после вторжения, продолжал способствовать публикации неугодных нацистам немецких авторов. К тому же он был коммунистом – двойной риск. В мае 1943 года его арестовали и отправили в Дахау, где он попал в лазарет, да там и остался работать. Так ему удавалось избегать изнурительного рабского труда на оружейной фабрике. Но в лазаретном раю тоже было небезопасно. Если бы его, больного и «бесполезного», заметили, сразу бы отправили на уничтожение.

Снедаемые тревогой заключенные ничего не знали о продвижении союзников. Свирепствовал тиф. И без того смехотворные пайки уменьшались – Рост рассказывает, что один из его товарищей так исхудал, что ему стала велика даже вставная челюсть. Люди все больше убеждались, что выжить им не удастся. В этих обстоятельствах Рост принял несколько рискованных решений. Во-первых, он начал вести дневник: с огромным трудом доставал бумагу, прятался, чтобы нацарапать хотя бы по несколько строк за день, хранил записи в тайнике. Удивительно, что в этом дневнике, опубликованном после освобождения из лагеря, нет описания горестей – это хроника мыслей. Рост пишет: «Говорящий о голоде начинает испытывать голод. Говорящие о смерти обычно умирают первыми. Думаю, полезнее всего витамин Л (литература) и витамин Б (будущее)». В другом фрагменте: «Мы все заразимся и от истощения быстро умрем. Значит, надо читать еще больше». В еще одном фрагменте: «По сути дела, так и есть: классическая литература помогает и дает силы». И наконец: «Жить бок о бок с мертвыми Фукидидом, Тацитом или Плутархом в Марафоне или на Саламине весьма почетно, если тебе не позволено заниматься ничем другим».

Во-вторых, Нико Рост организовал подпольный читательский клуб. Знакомый капо, староста барака, и несколько врачей из лазарета согласились брать в библиотеке книги для клуба. Когда книг было не достать, участники вспоминали любимые отрывки и обсуждали. Читали короткие лекции о своих национальных литературах – в Дахау была представлена вся мозаика европейских стран. Собирались обычно в проходе между нарами и всегда выставляли кого-нибудь следить, не идет ли немец. Однажды капо, который обычно закрывал глаза на их сходки, взбеленился и разогнал всех, покрикивая: «А ну, заткнулись! Хватит языком чесать! В Маутхаузене вас бы уже давно расстреляли. Никакой дисциплины, чтоб вас! Детский сад!»

Два члена клуба «писали» в уме: один – монографию о патентном праве, второй – сказку для детей, которым предстояло расти среди руин. Обсуждали Гёте, Рильке, Стендаля, Гомера, Вергилия, Лихтенберга, Ницше, святую Терезу Авильскую. Вокруг между тем бомбили, барак трещал, эпидемия тифа ползла вширь, и некоторые врачи, желая попасть в милость к СС, старались, чтобы как можно больше людей умерло.

Из-за смертей состав клуба постоянно менялся. Нико, главный связующий элемент, «прощупывал» и привлекал новых пациентов лазарета. Друзья прозвали его «чокнутым голландцем, пожирателем бумаги». Его тайный дневник – акт протеста через запрещенные ему письмо и чтение. Вокруг копились трупы, а он упрямо реализовал свое право мыслить. 4 марта 1945 года, примерно за месяц до освобождения – о котором он не знал, – Рост почувствовал, что стоит