Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

Разумеется, такие типажи воплощали в себе патологическую крайность реального большевизма. Куда более органично могли нагнетать обстановку люди типа Л. Д. Троцкого. Общительного и несдержанного на язык Троцкого в то время знали куда лучше, чем «таинственного» Ленина.

Луначарский позднее высказался весьма неожиданно: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, что, как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого». Действительно, Троцкий никого не оставлял равнодушным – из‑за язвительности по отношению к противникам и публичного неистовства. Газета «Киевская мысль», с которой Троцкий некогда сотрудничал, со знанием дела сообщала:

…Вот имя, которое публика повторяет все чаще теперь… Имя, собравшее вокруг себя уже огромные каталоги восторгов и брани…

Ораторское дарование Троцкого очевидно и неоспоримо. От оратора требуется умение внедрять по желанию то или иное убеждение в умы своей аудитории. Этим даром Троцкий владеет в высокой мере и пользуется своим искусством с удивительным мастерством… С избытком вкусивший от всех цивилизаций Европы, искушенный во всех политических интригах, Троцкий все понимает, но мало что любит… Троцкий обладает холодным рассудком и еще более холодным сердцем, но одарен железной настойчивостью… Она придает его выпадам огромную ударную силу. Вместе с этим Троцкий владеет всеми оттенками сарказма… Чтобы вызвать улыбку одобрения в слушателях, Троцкий весь свой талант превращает в игру остроумия – остроумия злого, тщеславного и парадоксального… Троцкий никогда не способен превратиться в раба идеи. Но жажда аплодисментов нередко превращает его в раболепного демагога…

Такие свидетельства не учитывали возможность деформации личности в условиях разгула бунтарской стихии. Более проницательно высказался один контрразведчик: «Чернь слушает Троцкого, неистовствует, горит. Клянется Троцкий, клянется чернь. В революции толпа требует позы, немедленного эффекта».

Подобных оценок было немало. Другой наблюдатель отмечал:

Троцкий поразил меня чудовищным запасом ненависти… Я был также поражен его диалектическими способностями. На крестьянском съезде он выступал среди предельно враждебной ему аудитории… Вначале оборонческие и эсеровские делегаты прерывали Троцкого на каждом слове. Через несколько минут своей находчивостью и страстностью Троцкий покорил аудиторию настолько, что заставил себя слушать. А окончив речь, он услышал даже аплодисменты.

Троцкий словно подпитывался энергией от яростных эмоций толпы – включая враждебные. Н. Н. Суханов описал его ораторский триумф 22 октября 1917 года в Народном доме перед почти четырехтысячной публикой – «рабочей и солдатской по преимуществу». Троцкий поначалу неторопливо подогревал настроение. Затем начал бросать в публику простые фразы:

Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату, которому холодно в окопах. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…

Так нагнеталось настроение, близкое к экстазу. Суханову показалось, что «толпа запоет сейчас без всякого сговора какой-нибудь религиозный гимн». Троцкий «формулировал» тем временем нечто вроде краткой резолюции «вроде того, что „будем стоять за рабоче-крестьянское дело до последней капли крови“». Ясно, что толпа, «как один человек, подняла руки». Троцкий чеканил: «Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой – всеми силами, любыми жертвами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать землю, хлеб и мир!» Толпа клялась. По всей столице «происходило примерно то же самое».

В сущности, Троцкий довел до логического конца ораторскую манеру Керенского, заменив надоевшие абстракции, вроде «республики» и «демократии», доступными понятиями «земля, хлеб, мир». Нечто подобное делали тысячи самодеятельных большевиков.

«ТЕХНИКА ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕРЕВОРОТА»

Так называлась книга итальянского писателя (то ли фашиста, то ли анархиста) Курцио Малапарте, вышедшая впервые в 1931 году на французском языке. В ней этот, по словам Антонио Грамши, «безмерно тщеславный сноб-хамелеон», опираясь на опыт Троцкого – «тактику государственного переворота в октябре 1917 года», – взялся поучать, как безошибочно «делать революцию». Для Троцкого, уверял Малапарте, революция – это лишь «проблема технического порядка». Троцкий с ним тогда не согласился, однако в известных кругах и в наше время существует убеждение, что революции делаются «по заказу».

События октября 1917 года показывают, что большевистский переворот собственно и не был переворотом: скорее на волне взвинченных людских эмоций сделалась возможной, почти безболезненной смена политических декораций. Другое дело, что случившееся нельзя было назвать чем-то другим, нежели революция, переворот или захват власти.

Ничто в истории Великой российской революции не подвергалось такому упрощенчеству, как приход большевиков к власти. А обыденное сознание и ныне испытывает доверие к конспирологическим домыслам.

Принято считать, что Ленин торопился с вооруженным восстанием. Керенский позднее уверял, что Ленин опасался перспективы заключения «империалистического мира», который сделал бы недейственными антивоенные лозунги большевиков. Но события развивались по иной логике: вновь, как в Феврале, ускорился процесс распада старой власти, потерявшей и без того слабые рычаги управления страной. В этих условиях возможности большевизма словно взбухали на волне слухов об их силе и безнадежности положения Временного правительства. Со своей стороны, сатирические журналы и желтая пресса, неустанно поносившие и высмеивавшие «шпиона»-Ленина, связывали возможности большевиков с грядущим разгулом анархии. Так, исподволь, обывателя готовили к неизбежному. Чиновник министерства финансов отмечал в дневнике даты назначаемого в газетах грядущего выступления большевиков: 17 сентября, 15, 19, 20, 23 октября.

Газеты Петрограда и Москвы, с отчаянием приговоренных, обсуждали один и тот же вопрос: «Что день грядущий нам готовит?» Вновь заговорили об автомобилях с красногвардейцами и плакатами «Смерть Керенскому». Все это напоминало хронику заранее объявленной революции, воспринимаемой, однако, как анархия. 22 октября один из армейских комиссаров доносил А. Ф. Керенскому, что большевики «вызывают к жизни стихийные силы, остановить которые никому не под силу». Готовых защищать правительство становилось все меньше. 24 октября представители трех находившихся в Петрограде казачьих полков заявили, что защищать Керенского не намерены: он объявил Корнилова изменником, а недавно запретил казачий крестный ход в Петрограде. Возможно, казаки хитрили: они знали, что без поддержки пехоты окажутся бессильны. Утром следующего дня в Петрограде офицеры также заявляли о готовности скорее арестовать Керенского, нежели защищать его.

Саморазвал власти ускорился. Теперь ее представители вызывали моральное отторжение в армейских верхах. «Все правительство, все Керенские, Терещенки, Некрасовы, Верховские, Никитины, кроме разврата, сумбура, попустительства предателям и истерики, ничего не дали России», – записывал 25 октября в дневнике генерал А. М. Сиверс, еще не зная о судьбе правительства.

Исход событий казался предрешенным, но в правительственных верхах сохранялись иллюзии: 22 октября 1917 года М. И. Терещенко – этот «здоровый молодой