Путеводитель по Средневековью: Мир глазами ученых, шпионов, купцов и паломников - Энтони Бейл
В финале безрадостного пути лежал величественный Каракорум, монгольская столица в 1235–1260 годах и первый монгольский город, построенный на востоке. Каракорум был не городом в западном понимании этого слова, а огромным походным лагерем, раскинувшимся в заросших сочной травой долинах в тени горного хребта Хангай. Во времена Карпини Каракорум претерпевал трансформацию: скопище юрт превращалась в более-менее постоянное городское поселение. Недавно здесь появился даже дворец. Население было невелико (вероятно, около 20 000 человек), но город занимал очень большую площадь (в целом около 1300 га), а центр его образовывали огороженная стенами часть и примыкающий дворцовый комплекс. Население Каракорума – административного и политического центра – отличалось пестротой. Было много купцов-мусульман и пленников со всей Монгольской империи, из завоеванных земель. Здесь имелись мечети и храмы несториан (Рим полагал их схизматиками) – восточных христиан, разделявших две ипостаси Иисуса: человеческую и божественную.
Примерно в то же время француз Гийом (Гильом) Буше, угнанный из Белграда золотых дел мастер, поставил в Каракоруме для увеселения великого хана металлический фонтан-дерево с серебряными листьями и плодами. Это дерево венчал механический ангел, который по команде ханского виночерпия дул в трубу. К чудесному дереву были подведены трубы, и льющиеся по ним напитки (вино, кумыс, мед и рисовое вино) в изумительном количестве потреблял очень пьющий ханский двор. Фонтан Буше не только соответствовал европейской придворной моде на изящно сделанные автоматы. Он выступал отражением власти хана над природой, заставившего дерево фонтанировать напитками посреди своей засушливой, продуваемой всеми ветрами страны.
Из Западной Монголии посольство поспешило, чтобы успеть к давно готовившейся коронации Гуюка. В Каракоруме великий хан держал свой двор, и празднества там были событием, привлекающим всеобщее внимание. Карпини сообщает, что установили огромный белый шатер, способный вместить «более двух тысяч человек», и раскрашенную деревянную ограду. Путешественник с удивлением отмечает, что в первый день все придворные оделись «в белый пурпур»[113], во второй (когда прибыл сам Гуюк) – в красный, в третий – «в голубой пурпур»[114], а на четвертый – явились «в самых лучших балдахинах»[115]. В ограде была устроена пара ворот: одни предназначались только для великого хана, вторые – для тех, кого впускала вооруженная охрана. Все остальные наблюдали издали. Рассказ Карпини о придворном церемониале породил долгую традицию: придворные в западных путевых записках о Китае действуют как бы раболепно и слаженно – как будто соединенные друг с другом безличной связью безоговорочного подчинения.
В полдень весь двор начал пить кумыс – «и до вечера выпили столько, что удивительно было смотреть»[116]. Карпини и спутники от кобыльего молока отказались. Им поднесли пива и «принуждали… пить, чего мы, с непривычки, никоим образом не могли выдержать»[117]. Как часто путешественники оказываются на празднествах, которых предпочли бы избежать! И какое же впечатление произвел на Джованни великий хан, когда Карпини наконец был допущен к нему? Ответ разочаровывает.
Ни один из прежних путешественников не описывает хана как человека, наоборот, обычно его рассматривают как метонимию политического и социального порядка. Великому хану Гуюку, как показалось Карпини, «от роду сорок или сорок пять лет или больше» (на самом деле около тридцати), и был он «небольшого роста»[118]. В остальном описание касается характера Гуюка: он «очень благоразумен и чересчур хитер, весьма серьезен и важен характером. Никогда не видит человек, чтобы он попусту смеялся и совершал какой-нибудь легкомысленный поступок»[119]. Карпини не дает нравственного толкования черт лица или телосложения Гуюка, как часто бывает при встрече европейцев с неевропейцами, видя в фигуре великого хана строгость и порядок, регламентирующий жизнь его двора и государства.
Примерно восемь лет спустя ко двору великого хана прибыл словоохотливый фламандский миссионер Виллем (Вильгельм) де Рубрук. Государем на тот момент был уже преемник Гуюка Мункэ (правил в 1251–1259 гг.). Рубрук описал Мункэ так: «Человек курносый, среднего роста, сорока пяти лет от роду»[120]. Вместо того чтобы оценить самогó великого хана, Рубрук изучал его «очень безобразную»[121] взрослую дочь «Цирину», которая [и после женитьбы овдовевшего отца] «оставалась госпожой всего двора, принадлежавшего ее матери»[122]. Рубрук осмотрел роскошное убранство ханского шатра («дом был весь покрыт внутри золотым сукном»[123]) и одежду самого хана из «пятнистой и очень блестящей кожи, похожей на кожу тюленя»[124]. Беседа Виллема с Мункэ обернулась фарсом: переводчик миссии совершенно опьянел от рисового вина и оказался бесполезен. Чтобы продемонстрировать величие, хан приказал принести «соколов и других птиц»[125], и гостям пришлось долго ждать в тишине, пока он их осматривает.
Рубрук хотел просить позволения Мункэ остаться в татарском лагере до весны, но к тому моменту великий хан, по-видимому, охмелел, а толмач совершенно утратил способность переводить, и Рубрук со спутниками удалились. Секретари хана дотошно расспрашивали их о Западе («Водится ли там [во Франции] много баранов, быков и лошадей, как будто они должны были сейчас выступить туда и все захватить»[126]), и это усилило подозрения Рубрука насчет подготавливаемого нашествия. В конце концов Мункэ позволил Рубруку остаться в Каракоруме. Там он услышал о разных людях, имевших отношение к его жизни в Европе, и встречался с ними.
Джованни Плано Карпини наблюдал за великолепной коронацией Гуюка. Церемония прошла в шатре с золочеными опорами, соединенными деревянными балками с золотыми гвоздями (изобилию сверкающего золота ханская ставка обязана своим названием «Сыр-орда», Shira Ordo – «желтый лагерь»). Там собралось множество людей. После полудня они «стали пить, и, как у них в обычае, пили непрерывно вплоть до вечера»[127] и ели вареное мясо без соли, иногда с «похлебкой с солью вместо соуса»[128]. Повсюду над головой хана носили «шатерчик» от солнца, «весь убранный жемчугами»[129].
После коронации Карпини со спутниками фактически подвергли заточению, и они месяц провели у матери великого хана. Карпини сообщили, что хан намерен «поднять знамя против всей земли Запада»[130] и не желает, чтобы папские послы дознались о его планах. Этот месяц Карпини (он уделяет много внимания питанию) и его товарищи «провели среди такого голода и жажды, что едва могли жить»[131]. В итоге русский золотых дел мастер по имени Косма, один из ремесленников-европейцев при ханском дворе, оказал Карпини «кое в чем поддержку»[132], а «иначе мы, как полагаем, умерли бы»[133].
Потом послов освободили, «дали отпуск и грамоту, запечатанную печатью императора»[134]. Мать великого хана подарила Карпини и его спутникам по «лисьей шубе, мехом наружу, изнутри подбитую ватой»[135] и по куску бархата. Придворные хана украли «пядень от каждого куска, а от того, что дали служителю, украли добрую половину»[136]. Карпини пишет: «Это от нас не укрылось, но мы не пожелали вступать в пререкания по такому поводу»[137]. Да, в чужих землях путешественнику, если он хочет выбраться из той или иной передряги живым, приходится на многое закрывать глаза.
Бенедикт скопировал письмо великого хана папе римскому, датированное концом месяца джумада аль-ахира 644 года (3–11 ноября 1246 года). Хан напоминал понтифику, что Небо явно на стороне монголов, ведь «силою бога все земли, начиная от тех, где восходит солнце, и кончая теми, где заходит, пожалованы нам. Кроме приказа бога так никто не может ничего сделать»[138]. Гуюк напомнил, что христианские государи не подчинились его предшественникам, и решительно посоветовал папе
