Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Конечно, нынешний Куньмин уже не узнать в описаниях Эдгара Сноу тех времен, когда «повсюду стоял запах опиума, трубки и лампы продавались на всех рынках, а наркотики было так же легко купить, как рис. Злоупотребления и несчастья были очевидны в жестоком обращении с детьми, которых эксплуатировали по всему Китаю, но в Юньнани – гораздо больше, чем где-либо еще».
Это уже не тот примитивный город, окруженный стенами, куда коренные жители и и лаху[207] приходили из лесов, чтобы запастись солью, а самые смелые с любопытством разглядывали диковинки прогресса: дивились пыхтящему пароходу, идущему в Ханой[208], с недоверием глазели на безлошадные четырехколесные повозки и поражались чудесному свету батарейки или электрической лампочки. Все это тоже появилось в Куньмине. Колесо истории поворачивается для всех и каждого там, где оно застыло на тысячелетия.
Давайте поднимемся на Западный холм, возвышающийся над великим озером Дяньчи, о котором Марко Поло оставил упоминание в своей книге «Il Milione»: «Оно более ста миль в ширину, в нем водится огромное количество рыбы, лучшей в мире, такой большой и всех видов».
Дорога вьется среди эвкалиптов и бамбуков, взбираясь по диким склонам гор. С каждым метром подъема озеро раскрывается все шире и шире, становясь жемчужным и безбрежным, как море, где джонки, кажется, парят в небе.
Наконец, вы оказываетесь у подножия бесконечной лестницы, высеченной в скале причудливыми уступами. Поднимаешься на сотню, две, тысячу ступеней, и на каждом повороте возникают павильоны с изогнутыми крышами, а из каменных ниш выглядывают золотые чудища. И так, пока не дойдешь до широко распахнутых на ветру Драконьих ворот.
Семьдесят два года кропотливой работы. И когда при создании последней статуи отломился палец, отчаявшийся скульптор забрался на балюстраду и бросился в озеро.
На обратном пути мы заглядываем в знаменитый буддийский храм Юаньтун[209]. Внутренний двор, укрытый тенью цветущих растений, с мраморными мостиками и живописными беседками, словно созданными для театральных представлений. В полумраке храма сотня золотых изваяний повествует священные истории о Просветленном[210].
Женщина возносит благовония перед алтарем, взгляд огромного Будды – безмятежный и мечтательный, а руки застыли в знакомом приветственном жесте. Аромат благовоний наполняет воздух, голубой дым вьется вверх, закручивается спиралями и растворяется вместе с молитвой, произнесенной с искренней верой. Краем глаза я замечаю Чжу, терпеливо ожидающего в углу. Мне безумно хочется узнать, о чем он сейчас размышляет.
Не так-то просто проникнуть в личное пространство китайца, особенно в сокровенные глубины его религиозных убеждений. Сложно отделить истинную преданность духовной вере от смеси традиций и любопытства. Для китайца, который на генетическом уровне светский человек и официально провозглашает себя атеистом, отношения с божественным как сферой трансцендентного и метафизического трудно поддаются определению.
Я не заметил у множества самых разных людей, с которыми встречался и часто общался, полного отсутствия интереса к религии как к экзистенциальному феномену. Напротив, всегда обнаруживалось сильное стремление понять, задуматься, например, почему христианство является религией наиболее исторически развитых народов. И не только с художественной точки зрения (великое Искусство вплоть до современности – тоже дитя религиозного вдохновения), но и в сферах науки и экономики.
Я много дискутировал на эту тему со своими китайскими собеседниками, неизменно проявлявшими к ней живой интерес. Многие, особенно представители образованного сословия, задаются вопросом о «феноменах», обуславливающих религиозность, о взаимосвязях между религией и социумом. И это радует – это то измерение нового гуманизма, которое волнует и будоражит великую душу Китая. Будь то во имя Фо, то бишь Будды, Ииуса, то бишь Христа, или Пророка, то бишь Мухаммеда.
О том, как не быть ханьцем
Старая юньнаньская пословица гласит: «Как из камня не сделаешь подушку, так и дружбы с ханьцами не води». И еще одна: «Ханьцы текучи, как вода, лишь наши вожди незыблемы, как камни».
Так говорит директор Института этнических меньшинств. Сам он, конечно, ханьской национальности, как и 95 % населения Китая, но группа нарядно одетых молодых людей в зале, развлекающих нас, представляет собой срез коренного населения, которое в Юньнани довольно многочисленно: 21 народа, почти 8 миллионов неханьского населения, что составляет около трети всей провинции.
Большинство из них – народность и, очень похожая на бирманцев. Они сумели сохранить не только значительную часть своих обычаев, но и относительную автономию «под руководством коммунистической партии», – подчеркивает директор. Искусные ткачи, умельцы по чеканке серебра, резьбе по дереву и меди, и сеют пшеницу так же, как американские индейцы вбивают в землю острый кол, бросают в лунку зерно и молят Небо об обильном урожае.
Наряду с ними существуют и другие меньшинства: бай, мяо, чжуан, хани, дайцы и еще несколько тысяч человек, таких как лаху, ва, яо – все эти названия своим звучанием напоминают племена американских Великих прерий, да и черты их лиц поразительно схожи.
В прошлом ханьцы считали их варварами и дикарями, остатками нецивилизованных народов, не более чем зверями, в то время как на самом деле они были выжившими аборигенами, населявшими Китай до прихода ханьцев из Центральной Азии.
Те племена, которые покорились Сыну Неба, платили дань и при необходимости поставляли пушечное мясо и рабов, были включены в великую семью Хань. К остальным же, все больше оттесняемым на периферию, вглубь лесов, относились как к стадам животных, ненормальным существам – недаром иероглифы, обозначавшие их, часто имели в качестве основы символ «собака» для варваров Севера и «червь» для южан.
А поскольку император не считал китайские институты подходящими для управления ими, племенные законы испокон веков признавались действенными до тех пор, пока власть Хань над их территориями не ставилась под сомнение.
Конечно, эти отношения были далеки от безболезненных: на протяжении
