Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези
Своеобразная, почти парадоксальная точка зрения, которая не соответствовала действительности и не учитывала два типа цивилизации – архитектурную и литературную, которые создали и выражали две культуры. С другой стороны, Пьер Якопо Мартелло, хороший знаток французских обычаев и всего цивилищованного, изучил отличительные аспекты культуры двух стран в «деяниях» в «Настоящем итальянском парижанине» (II vero parigino italiano), вступая в полемику с аббатом из-за границы: «Жаждущий доказать мне, что лучший вкус, как в поэтическом, так и в ораторском искусстве, ушел за горы в его любимую Францию, к тканям и парикам, к бахроме и чепцам, в производстве которых этому королевству нет равных»[646].
Великие итальянские аристократические дворцы, которыми так восхищался де Бросс, их «бесконечные пролеты комнат» показались «парижскому» собеседнику Мартелло ненужной демонстрацией величия, роскошными, но неудобными святилищами роскоши, где за смутное наслаждение картинами, гобеленами, шкатулками, вазами и статуями «умирают от холода зимой, если все не выстлано коврами. Летом умирают от жары, если не стянуть даже простыни с оголенного и мокрого тела; ввиду такого количества воздуха, то ледяного, то обжигающего, с которым погода снаружи делится всеми своими недостатками посредством широких окон, никогда не придерживающихся как надо, и больших и многочисленных дверей, которые дышат через засовы и щели, эти бедные тела вынуждены мучиться, как от озноба, так и от духоты; но утром они снова просыпаются, так сказать, изможденные безумным великолепием. В этих огромных коробках-дворцах, которыми ваш Рим изобилует больше, чем любой другой мегаполис, имеется одно или несколько великолепных помещений, которые используются только для нескольких торжеств в году; в остальное время они заселены мухами, комарами, пауками и крысами. Если бы они могли оценить богатство обстановки, о, как бы они гордились тем, что могут ступать своими лапками среди парчи, бархата, штофа, золота и серебра, и как бы смеялись над безумными хозяевами, доведенными до изнеможения людьми, которые стремятся забраться на вершины больших домов, чтобы наконец поселиться на небольших и тесных чердаках, где можно жить и отдыхать»[647].
Апогеем непригодности этих позолоченных и грандиозных, но неуютных музеев-дворцов стало расположение кухонь, «откуда еда вынуждена проделывать путь в четверть часа на руках у прислуги, чтобы быть доставленной туда, где трапезничает хозяин, причем они (слуги) окажутся глупы, если не попробуют яство по дороге; так что на стол блюда попадают остывшими и разрушенными, а если необходимо сохранить приятную для уст температуру, то приходится нагревать их до такой степени, что, когда их ставят на столы, чтобы не охладить желудки, они разжигают головы гостей»[648].
В отличие от итальянцев, «современные французы», которые «удовлетворяются удобной архитектурой», в своих «частных жилищах» были ближе к древним римлянам и их практическому чувству функциональности. Не только дворцы аристократов, но и более скромные дома купцов служили образцом элегантной и простой архитектуры. Ничто в Италии не могло сравниться с изысками французских кабинетов.
«А что ты скажешь об этих кабинетах, мой Мартелло? Может ли человеческий разум представить себе что-то более изысканное и восхитительное, чем французский кабинет? Картины, этрусская керамика, фарфор и зеркала, которые умножают изящные, аккуратные и маленькие предметы вокруг, излучающие роскошь и наслаждение. А эти маленькие библиотеки в позолоченных и лакированных шкафах, украшенные маленькими безделушками, которые, скользя от одного угла к другому, украшают и упорядочивают вид книг, спасая их от пыли? Просторный стол с письменным прибором, с аккуратным металлическим прессом для письма; печати, бумага, перья, расположение которых не загромождает, не приукрашивает, не завлекает, не принуждает, но изящно воссоздает рабочую атмосферу, в то время как солнце в дневное время, а хрустальная лампа – в ночное, всегда светят тому, кто сидит рядом с ними, и распространяют свет множеством зеркал, искусно завитых и разнообразно настроенных сверху и по бокам?»[649]
Французская столовая, уютная, теплая, тихая, «такой высоты, что не нагревает и не морозит головы, такой ширины, что в ней не нужно тесниться», сильно отличалась от роскошных, но непригодных для жизни комнат итальянских, а тем более римских дворцов, будь то «Фарнезе, Барберино, Боргезе, Панфилио». Обустроенные для людей, а не для полубогов и героев, трансальпийские столовые располагали теми простыми удобствами, с которыми хорошо был знаком Пьер Якопо Мартелло: «если вы окажетесь в одной из таких комнат, то наверняка увидите маску из белого мрамора, которая разливает воду по бокалам. Здесь же по углам будут расписные и резные лестницы, ведущие к буфетам; здесь же будет круглый стол, не слишком высокий, не слишком низкий, размеров, подходящих для семьи; и, наконец, стулья, расставленные вокруг, легко передвигаемые, и скорее удобные и легкие, чем роскошные… В такой обстановке и обедали бы французы»[650].
Несколько десятилетий спустя, в 1762 году, другой путешественник-космополит, знатный болонец, ученый врач Джованни Лудовико Бьянкони, утонченный ценитель искусства и покровитель молодого Винкельмана, в письме из Дрездена, адресованном маркизу Филиппо Эрколани, также упомянул глубокие различия между французской эфемерностью, связанной с удовольствием и радостью настоящего момента, и римской вечностью; при этом он признавал многие новшества, которые «изысканность хорошего вкуса» Галлии привнесла как в обустройство домов, так и садов:
«Франция всегда была склонна к веселым и недолговечным вещам; поэтому неудивительно, что римское величие цивилизованной архитектуры сделало такие скромные шаги вперед, в то время как внутреннее устройство домов и изящность беседок, растительности и фонтанов достигли столь значительных успехов. Я
