Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

Язык его поэзии честен, прямолинеен, иногда едва ли не бесстыден. С Архилохом в греческую лирику решительно врывается неприукрашенная действительность. Он открывает двери новой дерзкой поэзии. Не скрывает своего мстительного, страстного, насмешливого характера. Без обиняков говорит о своем желании: «Ах, если б Необулы мог коснуться я рукой…». Очень короткий сохранившийся фрагмент свидетельствует, что для стихов, по его мнению, не было запретных тем: «…как фракиец или фригиец тянет брагу через соломинку, так и она, склонившись, старалась…»

Архилох пал в бою, подобно Ахиллу, но успел скептически высказаться о посмертной славе: «Кто падет, тому ни славы, ни почета больше нет / от сограждан. Благодарность мы питаем лишь к живым, / – мы, живые». Ричард Дженкинс, профессор Оксфордского университета, называет его «первой европейской занозой». Думаю, Архилох от души посмеялся бы над таким определением.

Первая книга

51

Древнейшие книги Европы не сохранились для археологии. Папирус – недолговечный прихотливый материал, во влажном климате он разрушается за двести лет. Сегодня нам остается только рыскать по греческим текстам в поисках первых упоминаний конкретных книг, которые кто-то когда-то видел в месте, чье название у него была охота припоминать. Поиски приводят к рубежу VI и V веков до нашей эры. Пишут, что в эти годы философ Гераклит принес экземпляр своего сочинения «О природе» в храм Артемиды Эфесской.

Эфес был городом-государством в Анатолии, некогда называемой Малой Азией, а сегодня Турцией. То, что мы понимаем под «философией», возникло в начале VI века до нашей эры внезапно, без всяких видимых причин, на узкой прибрежной полоске, занятой греками, – краю азиатского мира. Первые философы – сыны пограничья, смешения кровей, порока. Пока континентальная Греция не могла расстаться с прошлым, обитатели разношерстной периферии разработали совершенно новый способ мыслить.

Рождение греческой философии совпало с юностью книг, и это не случайно. В отличие от устной традиции, построенной на всем известных и легко запоминающихся повествованиях, письмо сумело создать сложный язык, и читатели имели время спокойно в него вдуматься. Критическое мышление работает лучше, когда у тебя в руках книга и ты можешь прерваться, перечитать фрагмент, осмыслить его, чем когда завороженно слушаешь рапсода.

Гераклиту дали прозвище «Темный», позже – «Мрачный». Сама непостижимость жизни и ее поразительных противоречий, кажется, пропитывает собой его тексты. С Гераклита начинается сложная литература: читатель должен делать усилия, допытываясь до смысла слов. Гераклит – отец Пруста и его лабиринтов фраз со множеством ответвлений, Фолкнера и его сбивчивых, словно бы вывихнутых, монологов, Джойса и его «Поминок по Финнегану», написанных разом на нескольких языках, в том числе несуществующих. Я не хочу сказать, что это родство определяется сходством стилей. От Гераклита всего-то и дошло до нас, что собрание кратких изречений, исполненных странной силы. Родство – в их отношении к слову: если мир непостигаем, то и язык, которым он описывается, должен быть густым, таинственным, сложным для понимания.

Гераклит считал, что реальность можно объяснить как постоянное напряжение. Он называл это «войной», то есть борьбой противоположностей. День и ночь, бодрствование и сон, жизнь и смерть перетекают друг в друга и существуют только в противопоставлении: по сути, это две стороны одной медали («Болезнь делает приятным и благим здоровье, голод – сытость, усилие – отдых; бессмертные смертны, смертные бессмертны, смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают»).

По праву наследия Гераклит мог стать правителем города. Он уступил младшему брату этот пост, превратившийся с наступлением демократии в жреческий. Вероятно, считал колдунов, проповедников и прорицателей за недостойных «торговцев тайнами». Рассказывают, он отказался писать законы для эфесцев, предпочитая играть с детьми в храме. Со временем стал высокомерным и надменным. Однако не интересовался почестями и славой. Был одержим поисками логоса вселенной. «Логос» по-гречески – и «слово», и «смысл». В первой фразе четвертого Евангелия – «В начале было Слово…» – мы слышим Гераклита.

Ключевым понятием для него было изменение. Ничто не остается прежним. Все течет. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Эта водяная метафора вечно меняющегося мира, впечатлившая Платона, – часть нас. Мы переписывали и искажали ее тысячи раз. От Хорхе Манрике – «Наши жизни – это реки, / и вбирает их всецело / море-смерть» – до Зигмунта Баумана с его текучей современностью. Борхес, зачарованный образом реки, посвящает Гераклиту стихотворение:

Неверным шагом мерит Гераклит

Эфесский вечер, старика заставший,

Желаниям его наперекор,

На берегу беззвучного потока… <…> голос произносит:

«Никто не ступит дважды в воды той же

Реки». Он умолкает, понимая

В священном трепете, что он и сам —

Река в безостановочном теченье.

Он пробует припомнить это утро

И ночь и вечер перед ней. Нет сил.

Думаю, в странных фразах Гераклита заключены тайна и удивление, положившие начало философии. И еще в них заключено настоящее. Работая над главой, я перечитала те немногие обрывки его мыслей, что дошли до нас. И нашла в них объяснение современности, швыряющей нас туда-сюда, словно землетрясение. На грани насилия мы разрываемся между противоположностями: глобализацией и установлением границ, метисацией и cтрaхом перед меньшинствами, порывом принять и искушением изгнать, жаждой свободы и желанием строить укрепленные убежища, волей к переменам и тоске по утраченному величию.

Напряжение между этими противоречиями бывает иногда невыносимо. И мы чувствуем, что попали в западню. Однако, по Гераклиту, даже маленький сдвиг в динамическом равновесии сил способен изменить все. Так что надежда исправить мир имеет основание.

52

Он хочет славы любой ценой. Никогда ничем не выделялся, но противится участи быть просто человеком. Втайне мечтает, чтобы его узнавали на улицах, о нем шептались, показывали на него пальцами. Внутренний голос подсказывает: однажды он станет знаменитостью, как олимпийские чемпионы или актеры, поражающие публику своим искусством.

Он решил совершить нечто великое. Остается придумать – что.

И вот план наконец вызревает. Если не получается совершать подвиги, можно остаться в истории разрушителем. В его городе как раз находится одно из семи чудес света – цари и путешественники приезжают из дальних стран взглянуть на него. На скалистом холме, близ самых облаков, над всеми кварталами Эфеса высится храм Артемиды. Сто двадцать лет ушло, чтобы его построить. Вход – густой лес колонн. Внутри все отделано золотом и серебром, посередине стоит священная статуя богини, упавшая с неба, а вокруг – скульптуры Поликлета и Фидия и