Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

Сообщали, что в Одессе на Приморском бульваре перед многотысячной толпой выступал сам Ф. И. Шаляпин «в матросской рубашке и исполнял, кроме своей „Блохи“, и новую революционную песнь собственного сочинения, в которой лейтмотивом звучал призыв „к оружию“». Писали, что он и ранее «совершенно невольно и искренне перерождался и в зависимости от обстоятельств и окружения мог быть кем угодно: с купцами – кутил, со студентами – возмущался начальством и политическими порядками». Столь же эмоциональному поведению некоторых россиян стала навязываться совсем иначе морально и политически окрашенная логика. «Гений Шаляпина принадлежал царской России, его хамство – революции…» – комментировал поведение певца Н. В. Краинский.

Интеллигенция, оглядываясь на прошлое, предавалась несбыточным надеждам. Под председательством известного востоковеда С. Ф. Ольденбурга в помещении Института истории искусств обсуждался вопрос об учреждении Министерства изящных искусств. Кому-то хотелось увековечить приход долгожданной свободы, кому-то – сохранить то, что осталось от старого, а кто-то надеялся на признание своих заслуг и талантов.

Известие о падении самодержавия комментировали так: «Романовское гнездо разорено… Все безумно рады совершившемуся». Революцию связывали с долгожданным миром. Писали и такое: «…Чувствуешь, что свершилось то великое, что мы ждали, хотим быть по образцу Франции или Америки… совершилось чудо…» Другие считали, что «напрасно Николай II думал со своей сворой, что в стране все тихо, что все революционеры переловлены… Суд народа свершился». Здесь же выражалась готовность «отдать жизнь за свободную Россию».

Революция, победившая за месяц до Пасхи, стала ассоциироваться с главным праздником христиан. Особенно заметно это было в Москве, где, не в пример светскому Петрограду, во всеобщем ликовании активное участие приняло духовенство. Ничего необычного – светлые ритуалы призваны заслонить болезненные воспоминания и мрачные предчувствия. Разумеется, не обошлось без перехлестов. Заговорили о христианской миссии революции, призванной к уничтожению всех тюрем. Анархистские газеты поведали о случаях моментального перевоспитания освобожденных преступников, стойко охранявших народное добро. Ничего удивительного: «Даже у антисоциальных уголовников случаются приступы патриотизма и революционной экзальтации»[63]. Революционная идиллия находила свое графическое воплощение. Появились лубочные открытки с изображением рабочего и солдата на фоне красного пасхального яйца.

Но некоторым ситуация представлялась серьезней. «Не замечаете ли вы [читатель], как чья-то исполинская тень поднимается от земли к небу и застилает собой алую, словно знамя свободы, зарю?» – таким вопросом задавалась кадетская газета в начале мая 1917 года. Надежды и страхи, «ангелы» и «демоны» революции смешались в непонятной круговерти, затягивающей все новых «победителей» и «жертв».

По иронии судьбы воинствующий атеист Ленин вернулся в Россию 3 апреля – в первый день светлой пасхальной недели. Вместе с тремя десятками социалистов-эмигрантов он добирался на родину в знаменитом «запломбированном вагоне» – разумеется, с согласия германского правительства. (На что не пойдешь ради мировой революции!) В Петрограде его ждала торжественная встреча – лидеры Совета надеялись уговорить его работать над «углублением» демократии (а не революции). Именно будущие противники Ленина подготовили ему восторженный прием на Финляндском вокзале.

Трудно сказать, что заставляло людей ожидать среди ночи запаздывающего поезда. Возможно, сказывались «пасхально-революционные» восторги. Люди буквально ломились в здание вокзала, в «царском» зале которого угрюмый Чхеидзе пытался подсказать Ленину правила революционной политкорректности. Главный большевик отмахнулся от него и вышел на площадь, где его поджидал автомобиль. Потом подоспел пресловутый броневик. Н. Н. Суханов свидетельствовал, что путь к особняку бывшей любовницы свергнутого императора Матильды Кшесинской, превращенного в вертеп мировой революции, освещал прожектор, медленное движение сопровождали толпы рабочих и солдат с оркестром и знаменами. С подножки броневика Ленин «служил литию» чуть ли не на каждом перекрестке. Суханов уверял, что триумф вышел «блестящим и даже довольно символическим».

Редакторы большевистской «Правды» отреагировали более сдержанно: «Стоя на броневом автомобиле, тов. Ленин приветствовал революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе». Как бы то ни было, лозунги, произнесенные «стоя на броневике» (что было увековечено соответствующим памятником), Ленин принялся разжевывать во дворце Кшесинской перед большевистскими функционерами. Его речь якобы произвела впечатление разорвавшейся бомбы. В передаче Суханова это выглядело так:

…Никто не ожидал ничего подобного. Казалось, из всех логовищ поднялись все стихии, и дух всесокрушения, не ведая ни преград, ни сомнений… стал носиться в зале Кшесинской над головами зачарованных учеников.

Разумеется, все было проще. Тогдашние революционеры, включая большевиков, попросту не знали, что делать. Сомнения – враг демагога, их надо было рассеять. (Ленин же издавна только тем и занимался, что объяснял, «что делать».) Впрочем, вряд ли полусонные слушатели тут же увлеклись ленинскими призывами. Вопреки библейским откровениям, семена открывшейся «истины» не прорастают моментально. Для этого требуется время, что Ленин, похоже, хорошо сознавал.

На следующий день Ленин набросал свои знаменитые «Апрельские тезисы»: никаких уступок «дурным» социалистам, которые поддерживают завоевательные планы «империалистов»; лидеров Советов пора заменить «настоящими» революционерами. Излишне доказывать, что этот план был нереалистичен. К этому времени местные Советы входили в состав так называемых комитетов общественной безопасности. Эти буржуазные органы, составленные из десятков всевозможных организаций, подчас финансировали пролетарские Советы. Что касается ленинских надежд на «Советы батрацких депутатов», то они были – как показал последующий опыт внедрения комбедов – самой чудовищной химерой марксистского воображения. Зато лозунг конфискации всех помещичьих земель мог быть истолкован вполне прагматично – как призыв к «справедливому» растаскиванию барского добра.

Ленин мыслил категориями «научно доказанного» будущего. Бывают времена, когда для взбаламученных масс утопии кажутся единственно реальной перспективой. Значение 10 ленинских тезисов сравнивали с 95 тезисами Лютера, которые величайший проповедник пришпилил к дверям Виттенбургского собора ровно 400 лет назад. В обоих случаях делалась ставка на стихийную «демократию» масс.

Впрочем, 4 апреля Ленин произнес здравую фразу: «Мы не шарлатаны. Мы должны базироваться только на сознательности масс». Он понимал, что в народе нет никакого представления о социализме – нужна просветительская работа. Но возможен был и другой вариант: переложение доктрины на язык разрушительных инстинктов отчаявшихся и озлобленных толп. Такое в истории случается постоянно: утопия становится запалом социального взрыва.

На М. Горького ленинские тезисы произвели особое впечатление:

…Я подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству. Эта единственная в России активная сила будет брошена, как горсть соли, в пресное болото деревни и бесследно растворится, рассосется в ней, ничего не изменив в духе, быте, в истории русского народа…

Такому сделанному задним числом заявлению удивляться не приходится: пролетарского писателя