Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

данным, хлеба должно было хватить. Между тем Ф. Д. Крюков приводил жалобу извозчика: «Сена нет, лошадей хлебом кормить приходится». Оказывается, тот покупал хлеб у некоего солдата-каптенармуса, который продавал его регулярно, причем в немалых количествах, наряду с маслом[62]. Дело было не в дефиците продовольствия, а в кризисе его распределения, порождавшем тотальную коррупцию. В то время как одни взахлеб кричали о грядущих победах, другие обогащались. Сформировался целый класс спекулянтов, нажившихся на войне. Сатирик и фельетонист А. С. Бухов в феврале 1917 года в стихотворении «Тыловик» указал на характерный типаж:

Ног и чести не жалея,

Деньги хапая с плеча,

За войну он из пигмея

Превратился в богача.

Приписывая спекулянтам и казнокрадам всевозможные грехи, А. Бухов не замечал, что своими стихами помогает созданию образа врага, со временем объединенного словечком «буржуй».

Естественно, что время первых дней революции было отмечено самым мощным всплеском эмоций. Они были внутренне противоречивы, но искренни. Затем последовала волна разочарований, прерываемая проблесками надежды – все более робкими. Так бывало всегда и везде.

Революционная эйфория не могла длиться долго. «Радостный экстаз первых дней революции длился недолго и сменился месяцами тревоги и смутных ожиданий. Поднимался страх – животный, жуткий страх», – утверждал Н. В. Краинский. Он был прав, но с одним уточнением: сам по себе революционный экстаз был призван заглушить все тот же страх.

Трудно сказать, когда иссякли революционные восторги, – эмоции, даже массовые, асинхронны по отношению к времени и пространствам. Уже в марте 1917 года зазвучали скептические ноты: «Перед нами сверкает не свобода, а смерть и конец жизни», а потому «домой пойдем с оружием, пока все, что полагается, не дадут». 9 марта на заседании Кронштадтского Совета военных депутатов решался вопрос о том, как относиться к «многочисленным случаям сумасшествия», вызванным «тяжелыми условиями последних дней». Из протокола заседания невозможно понять, о каких умалишенных идет речь, – возможно, это были офицеры, содержавшиеся в тюрьме. Решения не нашлось: некоторым казалось, что случаи умопомешательства связаны с «чрезвычайной радостью неожиданного революционного переворота». В конце марта находились те, кто уверял, что «на фронте солдаты и офицеры вошли в полное единение», а в апреле в записках цензоров говорилось, что «все письма полны только жалоб и описанием тех ужасов, которые творятся на фронте солдатами в отношении офицеров». 19 марта состоялась в Петрограде грандиозная женская манифестация, организованная «Лигой равноправия женщин». На следующий день в столицу возвратились из ссылки социал-демократические депутаты Второй Государственной думы с Церетели во главе. Революционная масса взвинчивала себя все новыми «победами».

Восторги победителей постепенно стали таять. 23 марта на грандиозных похоронах жертв революции на Марсовом поле ощущалось что-то «шумное, неблагоговейное». Погода была плохой, порывы ветра рвали красные, изредка черные (анархистские) плакаты из рук демонстрантов, однако люди часами ждали очереди на изъявление своей готовности поддержать революцию. Преобладали лозунги «Безумству храбрых поем мы славу», «Поклянемся быть достойными тех, кто пал за свободу». Все это было на фоне здравиц в честь демократической республики. Преобладало мнение, что все было организовано отлично. Однако высказывались и «злопыхательские» мнения. Отмечали, что шествие с гробами растянулось на четыре версты: рабочие пели революционные песни, работницы вели себя как на народном гулянии, барабанщики и флейтисты петроградского гарнизона исполняли так называемый староегерский, причем «довольно быстрый, бравурный и даже веселый» марш. В общем, некоторые свидетели злословили, что «дисгармония получилась полная», все это «производило жалкое, трагикомическое впечатление». «Свобода – великая вещь! – писал один из наблюдателей похорон. – Но ведь у нас она дана зоологическому саду, и что натворят наши выпущенные на волю носороги и тигры, ясно и без гадалки!» На следующий день в столице состоялся крестный ход.

Желание преувеличить число «жертв царизма» было столь велико, что солдатскому комитету Волынского полка пришлось позднее объяснять, что штабс-капитан И. С. Лашкевич и подпрапорщики И. К. Зенин и М. Данилов, «которые числятся в списках погибших героев», были на самом деле «защитниками старого режима».

Организаторы похорон попросили выступить у могил М. Горького и нескольких деятелей искусства. Художница А. П. Остроумова сделала ряд выразительных акварелей похоронной процессии – особенно впечатляли ярко-красные гробы, которые люди несли на руках. Поскольку с опознанием трупов возникли трудности, обыватели злословили, что устроители похорон за недостатком погибших революционеров догрузили могилы убитыми городовыми. Позднее писали, что это был «день великого траура и вместе с тем день величайшего торжества революции, ибо похороны превратились в феерический революционный порыв, превзошедший все ожидания».

Так или иначе, таинство смерти организаторы попытались превратить в идейно-символический ритуал. Позднее он приобрел явственно-мстительный характер. «Россия стала дурацкой… Россия сможет вздохнуть только тогда, когда будет уничтожен Петроградский Совет…» – такое мнение высказывали в начале апреля некоторые представители уездной интеллигенции.

ПАСХАЛЬНЫЙ «СЮРПРИЗ» ЛЕНИНА

В начале апреля на обложке «Огонька» появилась фигура женщины в виде крылатого серафима с горящей чашей (художник С. П. Лодыгин). Здесь же журнал поместил стихотворение Г. Иванова, видного поэта Серебряного века:

Свобода! Что чудесней,

Что сладостней, чем ты,

Дарит нам с громкой песней

Улыбки и цветы…

Теперь – довольно грусти!

Пусть будет жизнь ясна!

Тебя мы не отпустим,

Нежнейшая весна.

Ты будешь вечно с нами

Свершившейся мечтой,

С лучами и цветами

Свободы золотой!

Так было не только в центре. В газете «Зауральский край» В. Прохоров в стихотворении «Красный звон» писал: «Привет проснувшейся отчизне!.. О новой светлой, ясной жизни / Смеясь, поют колокола!..»

Однако события стали развиваться не по оптимистичному и по менее всего предусмотренному доктринами сценарию. Люди восприняли свободу как вседозволенность. Случалось нечто ранее немыслимое. Так, в Челябинске от избытка пасхальных радостей рабочие и солдатские депутаты объявили день открытых дверей в городской тюрьме. Камеры были открыты, посетители, арестанты и надзиратели принялись коллективно распивать самогон. В России радоваться обязаны все вместе, в едином порыве. Министры Временного правительства уже в начале апреля сетовали, что все идет прахом. Обыватели, оглядываясь на «хвосты» за хлебом, высказывали смутное беспокойство. Более грамотные люди пророчествовали грядущую катастрофу. Однако прошедшая 9 апреля в столице более чем стотысячная манифестация солдаток прошла организованно. Большевичка А. М. Коллонтай призвала участниц немедленно прислать своих представителей в Совет. 11 апреля к Таврическому дворцу явились несколько тысяч солдаток, потребовавших увеличения пайка до 20 рублей, уравнения в правах солдаток с офицерскими женами, а также с женами «законными» (если сожительство продолжалось не