Есенин - Василий Берг
«Не построить шляпками гвоздиными сияние далеких звезд», – заявляет Есенин, давая понять, что стремиться следует к настоящему, истинному счастью, а не тешить себя иллюзиями. «Трудна дорога, и победа придет еще не скоро, – писал Иванов-Разумник в статье “Испытание в грозе и буре”, посвященной анализу блоковской поэмы “Двенадцать”. – Она придет, вероятно, лишь тогда, когда ясно станет человеку, что нет полного освобождения ни в духовной, ни в социальной революции, а только в той и другой одновременно». Эти слова в полной мере можно отнести и к «Инонии».
Общественность восприняла «Инонию» по-разному, преимущественно – в негативном ключе. Одни обвиняли Есенина в кощунстве, другие – в измене революционным идеалам, а третьи утверждали, что «горы слов наворочены только для того, чтобы оповестить мир о “золотом яйце”, которым снесся автор». Но были и такие, кто смог понять поэта и оценить глубину его замысла. Понявшие считали «Инонию» гениальным произведением. «Он исходил песенной силой, кружась в творческом неугомоне, – вспоминал о Есенине один из видных деятелей советской литературы двадцатых годов Вячеслав Полонский (Гусинский). – В нем развязались какие-то скрепы, спадали какие-то обручи, – он уже тогда говорил о Пугачеве, из него ключом била мужицкая стихия, разбойная удаль, делавшая его похожим на древнего ушкуйника, молодца из ватаги Степана Разина. Надо было слышать его в те годы: с обезумевшим взглядом, с разметавшимся золотом волос, широко взмахивая руками, в беспамятстве восторга декламировал он свою замечательную “Инонию”, богоборческую, дерзкую, полную титанических образов, – яростный бунт против старого неба и старого бога. Он искал точку, за которую ухватиться: “Я сегодня рукой упругою Готов повернуть весь мир”. Это было в те годы самым сильным его ощущением».
Жить в эпоху перемен невероятно увлекательно, особенно если есть возможность выразить свою сопричастность происходящему. «Не стоит бояться перемен. Чаще всего они случаются именно в тот момент, когда они необходимы», – учил Конфуций.
ПОСТСКРИПТУМ. Есенин очень скоро осознал несостоятельность своих утопических взглядов, изложенных в поэме «Инония». В его творчестве начала двадцатых годов не раз звучит тема отказа от былого, тема прощания с прошлым. Взять хотя бы это:
Да! Теперь решено. Без возврата
Я покинул родные поля.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя…
Или:
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
Манифестация женщин и детей в Петрограде в дни Февральской революции. 1917
Продажа газеты «Правда» на Дворцовой площади. 1917
Сергей Есенин. 1918
Есенин выступает перед митингующими. 1922
Обложка коллективного сборника «Красный звон» с участием Сергея Есенина. 1918
Глава десятая. Грехопадение в левое крыло
Небо – как колокол,
Месяц – язык,
Мать моя – родина,
Я – большевик.
Ради вселенского
Братства людей
Радуюся песней я
Смерти твоей.
Крепкий и сильный,
На гибель твою
В колокол синий
Я месяцем бью…
Иорданская голубица
Февральскую революцию большинство российских писателей и поэтов приветствовало как освобождение от давно опостылевших всем монархических оков и провозвестницу светлого будущего. Увы, будущее оказалось не столь уж и светлым, но сейчас речь не об этом. Отношение к «внезапно случившейся» Октябрьской революции было совсем иным, в лучшем случае настороженно-выжидательным, а в худшем – отрицательным. «Да, смертная казнь на фронте отменяется, но не вводится ли она в тылу? – вопрошал Иванов-Разумник. – Прежде с ужасающим фарисейством хотели казнить солдата за кражу пятнадцати яблок; могу ли я быть уверен, что теперь не будет казни за идею? Нет, я не уверен – скорее даже уверен в противном. Ибо я вижу, что смертная казнь свободного слова – уже началась. Диктатура одной партии, “железная власть”, террор – уже начались и не могут не продолжаться. Ибо нельзя управлять иными мерами, будучи изолированными от страны». «Кончился этот проклятый год, – писал в дневнике Иван Бунин. – Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так». «Хаосом» и «ураганом сумасшествия» назвал Октябрьскую революцию Константин Бальмонт. «И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром Скрежещет – корми-не корми! – признавалась Марина Цветаева, – Как будто сама я была офицером В Октябрьские смертные дни».
«Небо – как колокол, Месяц – язык, Мать моя – родина, Я – большевик», – провозгласил Есенин в поэме «Иорданская голубица», опубликованной 18 августа 1918 года в рязанской газете «Известия губернского совета рабочих и крестьянских депутатов». При этом Есенин не был и никогда не стал членом большевистской партии. Заявление «Я – большевик» отражало не партийную принадлежность, а мировоззрение поэта, которому было по пути с новой властью. Однако это заявление прозвучало с некоторым опозданием, что дало повод для обвинений в двурушничестве.
«“Отрок с полей коловратых” Есенин громко “возопил”: “Мать моя родина, я – большевик” – и перепорхнул в литературное приложение “Известий ЦИКа”, а оттуда и в пролетарские издания», – писал в статье с броским названием «В клюквенном море “пролетарской” поэзии», опубликованной в марте 1919 года в тамбовском журнале «Грядущая культура», критик Семен Евгенов. В статье досталось не только Есенину, но и другим поэтам, принявшим Октябрьскую революцию не сразу или не безоговорочно.
Но на самом деле наш герой, несмотря на свои крестьянские симпатии по отношению к эсерам, принял большевистскую Октябрьскую революцию сразу же и без какого-либо камня за пазухой, поскольку увидел в ней свой шанс, шанс оказаться впереди прочих и добиться Настоящей Славы. Только вот заявил он об этом не совсем внятно и не вполне четко. Первым откликом поэта на Октябрьскую революцию стало стихотворение (или очередная маленькая поэма) «Преображение», написанное в ноябре 1917 года.
Облаки лают,
Ревет златозубая высь…
Пою
