Есенин - Василий Берг
Истинный пророк Иеремия был осмеян ложными пророками и обвинен в вероломстве – люди никогда не любили тех, кто обличал их предрассудки, лишая их тем самым привычного душевного комфорта. Но Иеремия не просто обличитель, но и реформатор, указывающий своим соплеменникам верный путь. В каком-то смысле Иеремии было проще, чем Есенину, поскольку Господь вложил Свою Божественную мудрость в уста избранного Им пророка, а Есенин никакого откровения свыше не получал и до всего доходил своим умом и своим сердцем.
«Град Инония, где живет Божество живых» – это символ духовного обновления, символ нового прекрасного мира, который видит поэт:
По тучам иду, как по ниве, я,
Свесясь головою вниз.
Слышу плеск голубого ливня
И светил тонкоклювых свист.
В синих отражаюсь затонах
Далеких моих озер.
Вижу тебя, Инония,
С золотыми шапками гор.
Вижу нивы твои и хаты,
На крылечке старушку мать;
Пальцами луч заката
Старается она поймать…
Обе основные идеи «Инонии» были созвучны идеям большевиков. Большевики считали, что построить новый мир можно только после разрушения старого. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем», – говорится в коммунистическом гимне «Интернационал», который до 1944 года был государственным гимном Советского Союза. Есенин пишет о том же, но более красочно:
В оба полюса снежнорогие
Вопьюся клещами рук.
Коленом придавлю экватор
И, под бури и вихря плач,
Пополам нашу землю-матерь
Разломлю, как златой калач…
Атеисты-большевики, отрицавшие всяческий божественный промысел, считали человека единственным преобразователем мира. То же самое утверждает и Есенин, подавая эту мысль как окончательный вывод в заключительных словах своей «маленькой поэмы»: «Наша вера – в силе. Наша правда – в нас!»
В начале поэмы Есенин обращается к Богу и обещает Ему: «Я иным Тебя, Господи, сделаю», покушаясь тем самым не только на основы христианской религии, но и на весь существовавший доселе порядок. На первый взгляд может показаться, что поэт-пророк не раз богохульствует: «Тело, Христово тело, выплевываю изо рта…», «Я кричу, сняв с Христа штаны…» или «даже Богу я выщиплю бороду оскалом моих зубов…», но на самом деле мотивы его были иными. Есенин объяснял Блоку в январе 1918 года: «Я выплевываю Причастие не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия». В представлении Есенина Октябрьская революция стала крестом, на котором Руси предстояло оказаться распятой, и поэт не принимал подобного сораспятия, не принимал жертв, приносимых во имя «светлого революционного будущего», да и самого этого будущего не принимал, ведь «принятие» означает «оправдание».
Признаем честно, что в стремлении придать своей программе максимальную выразительность поэт немного переборщил с экспрессией. В результате подавляющее большинство верующих христиан не стало доискиваться скрытых смыслов «Инонии», поскольку было оттолкнуто явным – непозволительными словами, употреблявшимися по отношению к священным понятиям. Кроме того, основная идея «Инонии»: «наша правда – в нас!» – противоречила христианскому постулату «человек есть раб Божий». Упрекали Есенина и за кощунственные проклятия («Проклинаю я дыхание Китежа и все лощины его дорог…», «Проклинаю тебя я, Радонеж, твои пятки и все следы!..»), не понимая того, что проклятия Есенин использовал только лишь для выражения недовольства и протеста. Поэту-пророку чужда всяческая жестокость, у него нет стремления нанести вред, он жаждет свободы. Свободы, которую невозможно обрести, находясь в цепях старых догм. Так сбросим же цепи!
«В дни, когда он был так творчески переполнен, “пророк Есенин Сергей” с самой смелой органичностью переходил в его личное “я”, – пишет Владимир Чернявский о периоде рубежа 1917–1918 годов, когда создавалась “Инония”. – Нечего и говорить, что его мистика не была окрашена нездоровой экзальтацией, но это все-таки было бесконечно больше, чем литература; это было без оговорок – почвенно и кровно, без оглядки – мужественно и убежденно, как все стихи Есенина».
Эпоха требовала преобразований вселенского масштаба, и Есенин не мог не откликнуться на этот зов. Апокалипсические картины, которые рисует Есенин, по яркости могут соперничать с теми, что содержатся в Откровении Иоанна Богослова, а лаконичность вкупе с рифмованным слогом делают производимое впечатление более сильным.
И четыре солнца из облачья,
Как четыре бочки с горы,
Золотые рассыпав обручи,
Скатясь, всколыхнут миры…
Не залить огневого брожения
Лавой стальной руды.
Нового вознесения
Я оставлю на земле следы.
Пятками с облаков свесюсь,
Прокопытю тучи, как лось;
Колесами солнце и месяц
Надену на земную ось…
Поэт не отрицает божественную силу как таковую – он выступает против старой силы и приветствует новую. «Не хочу я небес без лестницы», – говорит Есенин. Лестница в христианстве символизирует связь между небом и землей, связь между человеком и Богом, путь к спасению. Неба без лестницы поэту не нужно – ему (и всем людям) нужна новая лестница, новый путь, причем этот путь не от Бога, а к Богу. «Слава в вышних Богу и на земле мир!» – провозглашает Есенин в заключительной части «Инонии».
Кто-то с новой верой,
Без креста и мук,
Натянул на небе
Радугу, как лук.
Радуйся, Сионе,
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.
Новый на кобыле
Едет к миру Спас…
Следуя новой вере, отринувшей распятие и прочие муки, «кто-то» натянул в небесах радугу, которая в христианстве служит олицетворением Божественного прощения, подтверждением союза между Богом и человеком, знаком того, что всемирного потопа больше не будет. Радуга – это та самая лестница, о которой говорит поэт. Только тот, кто повернется от старого мира к новому, сможет увидеть Радугу и увидит, как «новый на кобыле едет к
