О воле в природе - Артур Шопенгауэр
Тот бог, что сердцу говорит, —
И все внутри меня тревожит,
Как он над силами моими ни царит,
На внешнее воздействовать не может7.
Согласно изложенной основной мысли мы находим, что при всех попытках магического воздействия применявшееся физическое средство избиралось лишь как внешний носитель средства метафизического; иначе оно, очевидно, не могло бы иметь никакого отношения к предположенному эффекту; к средствам подобного рода следует отнести чужие слова, символические действия, начерченные фигуры, восковые изображения и т. п. И мы видим, что сообразно упомянутому внутреннему чувству то метафизическое, носителем чего было средство физическое, в конце концов неизменно признавали актом воли, который с ним и связывали. Весьма естественным поводом к этому служило то обстоятельство, что в движениях собственного тела ежеминутно наблюдали совершенно необъяснимое – следовательно, очевидно-метафизическое влияние воли; и вот являлась мысль: почему же влиянию этому не распространяться и на другие тела? Найти путь к этому, уничтожить обособление, в котором находится воля во всяком индивидууме, достигнуть расширения непосредственной сферы воли за пределы собственного тела волящего – такова была задача магии.
Однако далеко было до того, чтобы эта основная мысль, из которой, по-видимому, и возникла магия в собственном смысле, непосредственно вошла в полное сознание людей и была признана in abstracto – чтобы магия, таким образом, сейчас же поняла самое себя. Только у некоторых мыслящих и ученых писателей прошлых веков мы находим, как это я сейчас подтвержу цитатами, – находим ясную мысль о том, что в самой воле таится магическая сила и что странные знаки и действия, сопровождаемые бессмысленными словами, в которых видели заклинательные и подчиняющие средства против демонов, представляют собою не что иное, как орудия и фиксационные средства воли, в силу которых волевой акт, долженствующий иметь магическое действие, перестает быть простым желанием и переходит в дело – получает (как говорит Парацельс) некое corpus, и в которых, с другой стороны, до известной степени сказывается и прямое заявление индивидуальной воли о том, что в данном случае она приобретает общее значение – значение воли самой по себе. Ибо при всяком магическом акте, при симпатическом лечении и тому подобных процессах, внешнее действие (подчиняющее средство) является именно тем, чем при магнетизировании служат пассы, т. е., значит, не чем-либо существенным, а только орудием, – тем, посредством чего воля, которая одна представляет собою деятельное начало в собственном смысле, получает свое направление и фиксацию в телесном мире и переходит в реальность; вот почему без него в большинстве случаев и нельзя обойтись. У прочих писателей тех времен, в соответствии с указанной основной идеей магии, твердо установленной является только ее цель, именно – по собственному произволу осуществлять абсолютное владычество над природой. Но возвыситься до мысли, что подобное владычество должно быть непосредственным, они не могли, почему и представляли его себе как владычество косвенное. Ведь народные религии повсюду ставили природу под господство богов и демонов. Руководить ими согласно своей воле, побудить их на служение себе, даже принудить их к этому – вот что сделалось целью магика, и все, что бы ему ни удавалось, он приписывал им; точно так же как Месмер вначале приписывал успех своего магнетизирования магнитным палочкам, которые он держал в руке, вместо того чтобы приписывать его своей воле, которая и была здесь истинным действующим началом. Так понимали дело все политеистические народы, так понимают магию и Плотин8 и, в особенности, Ямвлих – именно как теургию; выражение это впервые употребил Порфирий. К такому объяснению был благосклонен политеизм, эта божественная аристократия, потому что он разделил владычество над различными силами природы между столькими же богами и демонами, которые по крайней мере в большинстве представляли собою не что иное, как олицетворенные силы природы, и из которых магик привлекал к себе и заставлял служить то одного, то другого. Но в божественной монархии, где вся природа покорствует Единому, было бы слишком дерзновенно думать о вступлении с Ним в какой-нибудь частный союз или тем более о проявлении над Ним какой-нибудь власти. Поэтому там, где царили иудейство, христианство или ислам, такому пониманию магии преграждало путь всемогущество всеединого Бога, на которое магик не смел дерзать. Тогда ему не оставалось ничего другого, как прибегнуть к дьяволу, и он заключал союз с этим мятежником или даже непосредственным наследником Аримана – с дьяволом, который все-таки обладал еще известной властью над природой и тем обеспечивал себе его помощь; это и было «черной магией». Противоположность ее, магия белая, была такою потому, что ведун дружился не с дьяволом, а для умилостивления ангелов просил дозволения или даже содействия самого Всеединого Бога; чаще же прибегал он к произнесению Его редких еврейских имен и прозваний, как-то: Адонай и т. п., или призывал бесов и принуждал их к повиновению, ничего не обещая им с своей стороны: это так называемое адово принуждение9. Все эти простые истолкования и оболочки дела до такой степени слыли, однако, за самую сущность его и за объективные процессы, что все писатели, знакомые с магией не по собственному опыту, а только из вторых рук, как, например, Бодинус, Дельрио, Биндсфельдт и т. д., определяли сущность ее так, что она представляет собою действия, осуществляемые не силами природы и не естественным путем, а с помощью дьявола. И это мнение было общее, оно царило всегда и всюду и только подвергалось некоторым модификациям – в соответствие с той религией, которая господствовала в данной стране. Оно же было основой для законов против колдовства и для процессов о ведьмах; точно так же против него, обыкновенно, направляли и возражения относительно возможности магии. Такое объективное понимание и толкование дела необходимо должно было возникнуть уже в силу решительного реализма, который как в древности, так и в средние века безусловно преобладал в Европе и потрясен был только Картезием. До тех пор человек еще не умел обращать своего умозрения на таинственные глубины своего собственного внутреннего мира, и всего искал он вне себя. А к тому же делать владычицей природы ту самую волю, которую он находил в самом себе, – это
